Учитель драмы

Когда я складывала мокрые простыни Джио в корзину для грязного белья, я нашла на дне один из маленьких Молескинов Фрэнсиса и чуть не задохнулась от невыносимого чувства потери. Это может прозвучать сентиментально. Но, приговорив себя к грядущему расставанию, я понимала, что больше никогда не встречу мужчину, который будет шептать «Она идет, сияя красотой[104]» лорда Байрона, глядя, как я перехожу дорогу. И я готова была биться об заклад, что ни один мужчина больше не скажет (как однажды сказал Фрэнсис): «Моя любовь не просто висела в воздухе, ожидая, к кому бы прикрепиться, Мари. Ты помогла создать ее. Во мне не было особенной доброты или внимательности, пока ты не появилась». Я легла в постель рядом с ним и беззвучно заплакала, как Мэрил в «Выборе Софи». Я смотрела, как он спит, и запоминала все движения мускулов на его лице, будто оно было привычкой, которую я собиралась бросить.

Но если подумать, так ли мне обязательно было уезжать из Нью-Йорка? Насколько мне было известно, Виктор Эшворт даже не искал Трейси Бьюллер. А если бы он ее искал, он опирался бы на определенные предпосылки. Ему нужна была коварная самозванка, блестящая эффектная женщина, которая получает огромные деньги, ничего не делая, — а не учительница, зарабатывающая копейки. Что, если вместо того, чтобы уходить от Фрэнсиса, я просто буду избегать тех мест, куда ходят люди побогаче: Музей Естественной Истории, Линкольн-центр, Хай Лайн? Это решение еще надо было обдумать. Вопрос требовал изучения.

Утром понедельника я снова отправилась на работу и присмотрела индивидуальный образовательный план Габриэллы Эшворт. Он интересовал меня не только в силу личных мотивов. Я должна была подписаться под ним в головном офисе. Это был контракт. Юридическое обязательство. Необходимо было как-то нивелировать «отставание» Габи, возникшее в силу ее проблемы с восприятием слуховой информации, — того самого расстройства, из-за которого Мелани засудила общеобразовательную школу в Вудстоке.

По словам специально нанятого «Бульваром» эксперта по обучению, как и консультанта из предыдущей школы Габи, Хорас Манн, у нее все было очень плохо с рабочей памятью. На математике, например, она не могла запомнить больше трех или четырех цифр одновременно. И, когда мы устраивали на занятии представление, мне не разрешалось заставлять ее учить свою роль — вместо этого я должна была позволять ей читать с бумажки.

В образовательном плане Габи также говорилось, что ее функциональность падает при фоновом шуме. Слышала она нормально. Если бы ей предложили тест на слух, она бы прошла его. Но ее врачи были уверены, что она с трудом понимает людей со слишком низким или слишком высоким голосом и — тут мне захотелось ущипнуть себя — с «ярко выраженным» акцентом.

Если консультанты, работавшие с Габи, правы, то она, вероятно, не улавливала и половину из того, что я говорила тем летом в Вудстоке. Проблемы с фоновым шумом? Китти тогда орала, практически не переставая. Трудности с распознаванием акцента и фигур речи? Тогда понятно, почему Габи так смотрела на меня своими большими щенячьими глазами. Должно быть, моя речь звучала для нее, как песни «Битлз», играющие задом наперед.

Я читала все это — диагнозы, симптомы — со сладостным облегчением, усиливавшим мое чувство вины. Я не только забрала маму Габи, но еще и радовалась теперь, что состояние здоровья затуманивало ее память. Я была монстром. Сволочью на 9,5 балла. Я дала себе слово, что, если я поставлю имя Марианны на индивидуальном образовательном плане Габи, я сделаю все, чтобы поддержать ее в школе, не привлекая к себе ненужного внимания и не возбуждая подозрений у Виктора Эшворта. Я не могла вернуть ей мать, но, в качестве небольшого утешения, я могла познакомить ее с искусством и, таким образом, предложить ей интеллектуальное и творческое убежище, где она всегда сможет спрятаться, несмотря ни на что.

Глава двадцать два

Наличные австралийцев жгли мне карман. К моему огромному облегчению, мы смогли спокойно вернуться в наш гостевой дом. Стоя босиком на плитке, я смотрела, как Оз наливает мне выпить.

— Ты все сделала как надо, — сказал он, обнимая меня.

Я опустила глаза.

— Я ничего особенно не сделала.

— О, ты дрожишь. Ты что, жалеешь? Но посмотри на все эти замечательные денежки. — Он раскрыл бумажник блондина и веером выложил разноцветные купюры на расстеленной кровати.

Я чувствовала слабость. В таком количестве деньги казались обесценившимися.

— Я просто думаю, как они теперь поедут в Кашмир.

— Детишки? С ними все будет в порядке. Уверен, они уже оплатили билеты. Положили все на кредитные карты.

Из кошелька парня с сари выпала семейная фотография. Я посмотрела на Оза с осуждением.

— Что? — сказал он. — Это доказывает, что у них есть семья, которой они могут позвонить и обратиться за помощью. А у меня есть? А у тебя?

— Нет.