Учитель Дымов

— А вот это прямо сегодня надо вынести, лучше ещё пару табуреток купить.

— По–моему, нормальная скамейка, — возразит Володя, немного ошарашенный Жениным напором, но все же улыбаясь — той самой своей улыбкой.

— Нормальная, да, — кивнёт Женя, — но мы сюда вечером раскладушку будем ставить.

— Зачем раскладушку? — удивится Володя.

В ответ Женя только пожмёт плечами.

— Я буду на ней спать, — скажет она. — Зачем же ещё?

Пару лет назад Володины трофейные Selza внезапно остановились. Он отнёс их к старому часовщику, который снял заднюю крышку, продул и почистил внутренности. Часы затикали снова, а старик показал Володе скрытую внутри корпуса пружину, которая, скручиваясь и расправляясь, приводит в движение сложный часовой механизм.

С тех пор Володя часто думал, что такая же сжатая пружина — пружина его тайной тревоги — даёт ему силы и определяет его поступки. Он изучал химию в университете, выбирал себе специальность на старших курсах, искал работу, ехал в эвакуацию и на фронт, возвращался на завод и увольнялся с завода — и внутри, подтверждая верность каждого шага, пощёлкивала взведённая пружина. Иногда по ночам, прислушиваясь к храпу попутчиков или соседей по общаге, Володя улавливал её напряжённую вибрацию и не мог уснуть от постоянной, неослабевающей усталости.

Когда он увидел Оленьку впервые, она показалась ему прекрасным видением, пришелицей из далёкой и полузабытой жизни, из тех времён, когда будущее казалось ясным и беспечным, когда ему не исполнилось и шестнадцати, он был мальчишкой, мечтавшим о славе и любви, был, фактически, ровесником этой девушки. Он стал приходить к Оленьке домой, потому что рядом с ней его тревога успокаивалась, пружина теряла свой напор, будто Оленька заражала его своей лёгкостью, радостью и беспричинным счастьем. Володя глядел в её бездонные голубые глаза, и впервые за много лет ему померещилось, что он обрёл покой.

Но длилось это недолго. Однажды ночью Володя проснулся, как просыпаются от кошмара: холодный пот, задыхающееся от бега сердце, боль в грудной клетке. Он пытался вспомнить, что ему приснилось, но не смог и, только когда это повторилось на следующую ночь, понял: никакого кошмара не было, это с утроенной силой вернулась покинувшая его тревога и от этого пружина в груди сжалась так, что стало больно дышать. Внутренний механизм, определявший жизнь Володи, разладился, и вместе с ним в любой момент могла разладиться и сама его жизнь.

Мне надо перестать с ней видеться, подумал Володя, но на следующий день он снова сидел на маленькой кухне и пил чай. В тот вечер он старался не встречаться с Оленькой глазами и потому впервые обратил внимание на Женю: она была неглупой и забавной, похожей на взъерошенную птицу, но в её больших карих глазах скрывалась грусть, такая же бесконечная и беспричинная, как счастье, сквозившее в глазах Оленьки. Стоило Володе встретиться с Женей взглядом, как его внутренний механизм, умолкший за последнее время, заводил позабытую песню тиканья и щелчков, и ночью Володя спал привычным некрепким сном, избавленным от внезапных панических пробуждений.

Так Володя понял, что, одновременно находясь рядом с обеими девушками, он не выключает свою тревогу, а всего лишь приглушает её, смягчает. Глядя на Оленьку, Володя начинал верить в возможность безмятежного счастья; переводя взгляд на Женю, он снова вспоминал, что счастье недостижимо. Эти колебания позволяли Володе ежедневно калибровать свой внутренний механизм, подбирая правильную балансировку, защищая от внезапных скачков, предотвращая выход из строя.

Все изменилось тем летом. Когда они познакомились, Оленька была ещё девочкой, но за полгода любовь — или просто возраст? — превратили её в красивую молодую женщину, статную и соблазнительную. Холодную кукольную красоту сменила тёплая, кошачья грация невинных ласк и девичьих поцелуев, и вот уже на смену недавно обретённому Володей радостному спокойствию пришло жгучее желание, желание взрослого мужчины, давно познавшего плотскую любовь.

Теперь он смотрел на Оленьку другими глазами: вместо призрачного видения перед ним была женщина из плоти и крови, женщина, не до конца осознающая природу своей новой красоты и оттого ещё более притягательная и манящая. Каждое её заурядное движение, полусонное, медленное и текучее, теперь казалось Володе слабым отблеском грядущих ласк, обещанием той последней близости, до которой он не допускал ни себя, ни её. Если бы они были сверстниками, они давно бы уже оказались в одной постели, но он был взрослым мужчиной, а она — недавним ребёнком, и потому Володя не делал даже попытки продвинуться дальше поцелуев и целомудренных объятий.

Так тревога снова вернулась к нему, и теперь это была тревога не только за себя, но и за Оленьку, может быть, даже и за Женю.