Учитель Дымов

Иногда бывает, что люди, посетившие мир в его минуты роковые, не замечают этого и испытывают блаженство совсем по другому поводу. Так, 1948 год был годом блокады Берлина и возникновения Израиля; историки вспомнят землетрясение в Ашхабаде, разгром советской генетики, борьбу с космополитизмом (во всем) и формализмом (в музыке), но трое молодых людей, недавно переехавших в Куйбышев, почти не обращали внимания на эти исторические события. Конечно, в институтах до сведения студентов и преподавателей регулярно доводили последние новости — сессия ВАСХНИЛ, триумф Лысенко, постановление об опере «Великая дружба», сталинский план преобразования природы, так что Володя должен был хотя бы об этом слышать, а Женя, скорее всего, даже уметь пересказывать новости на политинформации или экзамене.

Но все равно главным событием 1948 года для всех троих стало ожидание: они ждали, пока год пройдёт и наступит январь, тот самый месяц, на который седовласый старорежимный доктор с пергаментной пятнистой кожей и тихим голосом назначил роды.

— Восьмая неделя, — сказал он смущённой Оленьке, — отсчитайте ещё тридцать две, и будет вам искомая дата.

Они отсчитали — сначала на глазок («тридцать две недели — это восемь месяцев»), а потом уже по календарю, чтобы уж точно не промахнуться. Получился январь 1949‑го, и они стали ждать.

Оленька ждала ребёнка так же, как каждый день ждала Володю с работы: сидела у окна и смотрела на улицу, точь–в–точь как сидят на подоконнике кошки, следя глазами за пролетающими птицами. Стаял снег, появились первые листочки, зарядили весенние дожди, потом настало лето, душное и пыльное, к августу пожухла и повыгорела зелень, а потом уже ветви окрасились алым, жёлтым и багровым — пришла осень, за ней — зима. Когда в ноябре выпал снег, Оленька поняла, что они почти замкнули круг, ещё немного, и пройдёт год с тех пор, как они приехали в этот город, а ещё через полтора месяца — год, как они живут в этой квартире, а потом наступит май и тут уже будет год, как она узнала, что ждёт ребёнка. Столько маленьких юбилеев, умилялась Оленька. Но прежде, чем круг замкнётся, случится главное событие, единственное, которое ещё много–много лет они будут отмечать каждый год — день рождения её ребёнка, их ребёнка. Все, что ей остаётся сейчас, — это ждать, и поэтому Оленька сидела у окна и смотрела на улицу, словно ребёнок мог прийти так, как приходили домой муж и сестра.

Женя и Володя ждали иначе, хотя их жизнь была подвластна почти тем же сезонным ритмам. Шесть дней в неделю — лекции, семинары, практикумы, затем — воскресенье, а следом — все повторяется, пока не наступает время зачётов, а потом — экзаменов. Они освободились почти одновременно, в конце июня, и два оставшихся летних месяца непривычно выбивались из их жизненного ритма. Володя принимал вступительные экзамены и прорабатывал в библиотеке два новых курса, которые собирался прочесть осенью, а Женя гуляла с Оленькой по набережной Волги, глядя, как старые, ещё дореволюционные пароходы лениво крутят колёсами в тёплой сонной воде. Они обсуждали, как назовут ребёнка, уверенные, что они придумают имя, а Володя сразу согласится. Спорили долго и в конце концов решили, что девочка будет Светой, а мальчик — либо, как хотела Женя, Валера, либо, как хотела Оленька, Борис.

Им казалось, что у них ещё много времени, чтобы определиться, но однажды ноябрьским вечером, когда они втроём, как обычно, сидели за столом и Женя читала вслух Чехова, Оленька вдруг скорчилась, схватившись за не–такой–уж–огромный живот, — и вот уже «скорая» увозит её в городскую больницу, а Женя и Володя, оставшись вдвоём, переглядываются смущённо и тревожно.

Только на следующий день Женя, размахивая студбилетом мединститута, смогла прорваться к заведующей отделением. Сухая, поджарая женщина в тяжёлых роговых очках недовольно буркнула:

— Прекратите истерику! Вы же будущий врач! Полежит у нас недель пять–шесть и родит как миленькая! Все будет нормально с вашей подругой!

— Она мне сестра, — зачем–то сказала Женя, и заведующая в ответ пожала плечами: мол, и с сестрой тоже будет нормально, какая разница, кто она вам?

Возвращаясь домой, Женя впервые за все эти месяцы подумала: как мы будем жить вчетвером? Захотят ли Оленька с Володей, чтобы я осталась? И этот младенец… вдруг он будет маленький, красный и орущий? Я ведь вообще–то не очень люблю детей.

Без Оленьки дома стало пусто. В первый вечер Женя по привычке приготовила ужин на троих и теперь каждый день одёргивала себя: нас же двое! Это было непривычно: в Москве она жила втроём с Оленькой и тётей Машей, в Куйбышеве — с Оленькой и Володей. Когда она жила вдвоём? Ещё до войны, когда была маленькой грустной девочкой, ютившейся с мамой в крохотной коммунальной комнатушке.

Теперь квартира кажется неожиданно просторной, а по ночам Женя все вслушивается — не раздастся ли сонное дыхание её сестры, такое привычное в последние шесть лет?