Учитель Дымов

Заведующая всё–таки ошиблась: пяти–шести недель Оленька не вылежала, родила через четыре, в самом конце декабря, впрочем, вполне здорового, крепкого малыша. Володе позвонили в учебную часть, поздравили с сыном и строго–настрого наказали раньше завтрашнего дня не приходить: к роженице все равно не пустят и даже к окну она сегодня не подойдёт. Володя хотел было побежать и найти Женю, но сообразил, что не знает, в каком корпусе мединститута у неё сейчас занятия. По дороге домой зашёл в винный, долго выбирал между водкой и бутылкой фруктового вина; вспомнив, что Женя водку не пьёт, взял вино.

Вечером они выпили эту бутылку, почти не закусывая. Женя быстро опьянела и, только когда оставалось на самом донышке, вспомнила, что забыла сказать самый главный тост. Подняв стакан с буроватой жидкостью, она торжественно произнесла:

— Ну а теперь — за здоровье маленького Бориса! — и увидела, как с лица Володи сбежала улыбка.

— Его не будут так звать, — сказал он.

— Почему? — спросила Женя и даже почти протрезвела от удивления.

— Потому что я не хочу. — И Володя поставил недопитый стакан на стол.

— Хорошо, — сказала Женя, — пусть тогда будет Валера. Это устраивает?

— Конечно, — ответил Володя и сам провозгласил: — За Валеркино здоровье!

И когда они выпили остатки вина, Женя подумала: да, она все решила и она не передумает, но всё–таки как ей будет не хватать этих вечеров за круглым столом, особенно вот этих, последних, когда они были с Володей вдвоём, только он и она.

Туманным декабрьским утром Женя и Володя стоят у окон горбольницы. Зябко, с неба крупными хлопьями падает белый, липкий снег. Время от времени Володя прикладывает руки ко рту и что есть силы кричит: «ОЛЕНЬКА, ОЛЕНЬКА!», но потом начинает кричать: «ОЛЯ! ОЛЯ!», просто потому что так короче. Сейчас в снегу он напоминает Жене белого медведя, добродушного белого медведя из какого–нибудь мультфильма; он кричит: «ОЛЯ!» снова и снова, и наконец через полчаса Женя замечает за стеклом второго этажа какое–то движение, а потом створки распахиваются и появляется Оленька — осунувшаяся и сияющая от счастья новым, незнакомым Жене, радостным светом. Она машет рукой, на мгновение исчезает, а потом возвращается со свёртком и тычет пальцем в какое–то красное пятно, слабо различимое среди пелёнок, и тут прибегает нянечка, пытается закрыть створки, и вдруг до Жени доносится слабый мяв, будто в Олином свёртке не мальчик, а котёнок. Не сводя глаз с закрывшегося окна, Женя берёт Володю за руку. Его ладонь — тёплая и шершавая на ощупь, и неожиданно Володя крепко, почти до боли, сжимает холодные Женины пальцы. Женя стискивает его руку, а в её ушах все ещё звучит слабый детский вскрик.

И неожиданно она понимает, понимает пронзительно и обречённо: все уже случилось, случилось прямо сейчас, случилось, стоило ей лишь услышать этот голос, жалобный и беззащитный. Да, она полюбила этого младенца, этого ребёнка, этого мальчика, полюбила сразу и навсегда.

Растерянная, Женя стоит, стоит, держа за руку чужого мужа, под падающим снегом, в белом больничном саду, стоит и повторяет: Валера, Валера, словно хочет поскорее привыкнуть к этому имени.

3

Июльским днём 1949 года Женя и Володя сидели на берегу Волги. Володя нервно теребил в руках папиросу «Казбек», никак не решался зажечь. Потом сунул обратно в мятую пачку (джигит на фоне горы — очевидно, Казбека), повернулся к Жене и снова заговорил. Женя никак не могла привыкнуть к этому его новому голосу — вялому, тихому, слабому. Раз за разом он повторял, что устал, что за семестр ни разу нормально не подготовился ни к единой лекции, что в сессию — ты представляешь, Женька? — заснул, слушая ответ на экзамене по органической химии. Было очень стыдно, до сих пор стыдно… на секунду всего закрыл глаза, и всё.

Женя слушала, кивая и не переставая покачивать коляску — вверх–вниз, вверх–вниз, вверх–вниз. Валерик, слава богу, лежал тихо, возможно, даже спал, но Женя знала: стоит остановиться и он тут же проснётся, разрыдается, устроит концерт.

Я ведь не жалуюсь, говорил Володя, я ведь понимаю, что и тебе, и, главное, Оле ещё труднее! Но ничего не могу поделать — иногда такое отчаяние… а что мы будем в сентябре делать?

Женя кивала, не прекращая баюкать Валерика. Сейчас она напоминала большую взъерошенную птицу, качающую головой. Ей казалось, что она может заснуть прямо вот так — слушая Володю, укачивая коляску. Последние месяцы ей все время хотелось спать… им всем все время хотелось спать.

Кроме Валерика.

Он почти не спал днём, а если засыпал ночью, то просыпался с зычным, требовательным воплем, и разбуженная Женя нет–нет да вспоминала тихий беспомощный голосок, когда–то донёсшийся со второго этажа роддома. Может, думала она, младенца незаметно подменили? Вместо тихого подсунули громкого, вместо спокойного — буйного? А может, он специально тогда так тихонечко мявкнул, чтобы подцепить на крючок её, Женю? Теперь–то ей уже некуда деться, а ведь тогда она была готова уйти…