Учитель Дымов

— В Москве тоже был. Совсем недавно.

— Это как в песне, знаете? — И Валерка поёт:

Я по свету немало похаживал,

Жил в землянке, в окопах, в тайге,

Похоронен бывал дважды заживо,

Но всегда возвращался к Москве.

Из–под лохматых бровей дядя удивлённо смотрит на Валерку:

— Откуда ты все знаешь? Это ж про меня песня! И про землянки, и про тайгу, и про два срока! В окопах только не довелось, но это твой папа за меня выполнил.

— А в Турции вы были? — спрашивает мальчик.

— В Турции не был, — качает головой дядя.

— А она совсем близко, вон там! — Валерка показывает в сторону моря. — Этот берег наш, а тот — турецкий.

— Да, близок локоть, да не укусишь, — загадочно говорит дядя.

— Почему не укусишь? — спрашивает Валерка. — Я могу!

Выгнув руку, он кусает себя за локоть — увы, никакой соли уже не осталось. Ну ничего, ещё немного — и в море!

— А ты путешественником хочешь быть? — спрашивает дядя.

— Нет! Я хочу быть химиком, как папа! — Валерка выкрикивает это с гордостью и тут же жалеет: может, всё–таки путешественником?

— Химиком — это хорошо, — кивает дядя, — а ещё лучше знаешь кем?

— Лётчиком? — пытается угадать Валерка. — Или моряком?

— Нет. — Дядя качает головой и нагибается к Валеркиному уху. — Лучше всего быть врачом. Как твоя тётя.

— Врачом… — разочарованно тянет Валерка. — Но это скучно.

— Нет, не говори, — уверенно отвечает дядя, — врачи всегда нужны, где бы ты ни был. В землянках, в окопе, в тайге. В любом, как ты их называешь, путешествии.

— И какие у нас дела по дому, ради которых мы не пошли на море с утра? — спросил Володя, когда Валерка и Борис ушли.

Женя посмотрела на него сурово. За три года жизни в Грекополе она окончательно утвердилась хозяйкой в доме, то есть стала человеком, который не только стирает, готовит и гладит, но и решает, что и как мы будем делать. В её голосе появилась мягкая, бархатная уверенность, черты потеряли былую резкость, плечи, руки и колени округлились. Угловатую девушку–подростка сменила молодая хорошенькая женщина: похоже, в её жизни, как и в жизни всей страны, голодные годы наконец сменились тучными, а может, просто помогли южное солнце, морской воздух и свежие фрукты. Впрочем, волосы на её голове так же стояли дыбом, растрёпанные невидимым для других ветром.

— А ты как думаешь? — сказала она Володе. — Садись, рассказывай. Мы с тобой десять лет живём, а, выходит, ничего о тебе не знаем.

— Что рассказывать–то? — спросил Володя, но послушно сел, куда указала Женя. — Я ж вроде вчера все сказал.

— Все рассказывать. С самого начала. Где родился, кто родители были. Как когда анкету заполняешь — всю правду.

— Ну в анкетах–то я правды отродясь не писал, — усмехнулся Володя, — но чего уж теперь…

И он рассказал — с самого начала.

Володя Карпов родился осенью 1917 года на Выборгской стороне Петрограда. Его мать окончила Бестужевские курсы, преподавала в частных гимназиях математику и естествознание. Её недоучившиеся ученики уходили в бомбисты, а Надежда продолжала верить в то, что просвещение принесёт долгожданные перемены. Октябрь 1905 года, казалось, подтвердил её правоту: на выборах в Государственную думу она голосовала за энэсов, ратовала за общинные начала русской жизни и отвергала политический террор.

Третье июня 1907 года стало для неё ударом: вера в возможность мирных перемен была почти потеряна. Надя уволилась из гимназии, но после двух летних месяцев, прозрачных, как её отчаяние, она приняла решение. Августовским утром 1907 года она отправилась на Выборгскую сторону, в школу для детей рабочих Механического завода. Взрослым, сказала она себе, уже ничем нельзя помочь. Остаются только дети.

Следующие семь лет каждое утро Надя приходила в трехэтажный дом на Нюстадской улице, открывала дверь в класс и рассказывала о тайнах математики и загадках естествознания. Десять–пятнадцать пар глаз — мальчишечьих и девчачьих — следили за ней. В огромные прямоугольные окна лился тусклый северный свет, конические плафоны покачивались на длинных проводах под высокими потолками.

Тут же, в рабочем посёлке, она познакомиться с молодым инженером Колей Карповым. Они поженятся в начале 1909 года, а в декабре у них родится сын Борис. Володя будет четвёртым ребёнком, но двое старших братьев умрут ещё до его рождения — от них ему достанутся только расплывчатые, дымные фотографии, такие же, как и от отца, всего через год после Володиного рождения ушедшего защищать новую власть. Пулемётная очередь насмерть прошьёт Николая Карпова в одной из мелких стычек на юге Украины, и он так и не узнает, что спустя восемь месяцев жена родит наконец дочку, и точно так же не узнает, что вскоре маленькая Маша умрёт от «испанки».

— Возможно, это и к лучшему, — объясняет Володя Жене, — мама всегда говорила: отец был скорее анархистом, чем большевиком. Ему бы не понравилось, что получилось.

Итак, они остались втроём. Борис был старше на десять лет, и именно он поселил в душе брата тоску по мировой революции. Вернувшись с московской конференции КСМ, где он слушал Троцкого, Борис с восторгом пересказывал шестилетнему Володе: