Учитель Дымов

— В армию — так в армию, — пожал плечами Володя. — Войны, слава богу, нет, пусть послужит, может, научится чему–нибудь. У меня на кафедре полно отслуживших ребят, ничего в этом нет зазорного.

Женя вытерла салфеткой глаза — тушь немного размазалась по щеке — и сказала:

— Что ты говоришь, это ведь наш Валерка, а не какие–нибудь ребята с кафедры! — Помолчав, добавила: — Но ты же его сможешь устроить в университет?

Внезапно Володя почувствовал: не хватает воздуха, что–то легло ему на грудь незримой, невыносимой тяжестью. Может, это годы, нелепо подумал он, тяжёлые годы, все пятьдесят без малого. Он судорожно вдохнул и с трудом поднёс ко рту чашку с горьким кофе, чёрным, как жизнь, лишённая надежды.

Володя молчал. Звериное чутьё, подпитываемое все эти годы тайной тревогой, никогда не обманывало: вот и сейчас он знал — у него нет выбора. Много лет назад он попался на приманку покоя и счастья, которые обещала юная Оля, попался на приманку — и полюбил её, а потом сам не заметил, как оказался в ловушке, как стал мужчиной, который отвечает не за себя, а за двух женщин и ребёнка, и уже много лет главная Володина тревога — не о себе, а о них, уже много лет именно страх за этих троих раз за разом заводит механизм, заставляющий его принимать верные решения, и вот сейчас одна из этих женщин сидит напротив него и говорит, что он должен сделать, чтобы спасти их ребёнка, но Володя ничего не может для них сделать, потому что — и он понял это только что — за те годы, что он преподавал, в его жизни появилось что–то, кроме страха и тревоги.

Он сделал глоток, и горечь кофе обожгла его губы.

— Я не смогу, — сказал он, — то есть, наверно, я и административно не могу, но, главное, если я так поступлю, я больше не смогу преподавать. Никогда.

— Ну и что? — шёпотом спросила Женя, нагибаясь к столу. — Почему ты считаешь, что это мне важно? Я восемнадцать лет растила этого ребёнка. Не ты, не Оля — я его растила! Кормила из соски, следила, чтобы не заболел, и сидела рядом всю ночь, когда он всё–таки болел, делала с ним уроки, когда он не справлялся, от всех нас выбирала подарки на день рождения и Новый год, и ты думаешь, мне важно, сможешь ли ты преподавать, если он отправится в армию? Так вот, мне неважно, можешь потом хоть уйти из университета, но сначала спаси моего сына.

Володя внимательно, словно впервые за много лет, посмотрел на Женю. Морщины пролегли в уголках её глаз, кожа потеряла молодую упругость, седина тронула корни волос, словно серый иней. За последние годы Женя располнела, но сейчас черты лица вновь заострились; как когда–то в молодости, она опять стала похожа на птицу, на этот раз — не на взъерошенного воробья, скорее, на ворона, готового клюнуть.

— Это и мой сын, — сказал Володя, — и неужели ты не знаешь, что я сделаю для него все, что смогу?

— «Все, что смогу» — это мало, — прошептала Женя, — сделай больше, чем можешь.

Володя покачал головой.

— Нет, — сказал он, — прости меня, Женя, но всё–таки — нет.

Они ничего не сказали об этом разговоре ни Оле, ни Валерке и больше никогда не возвращались к нему. Через неделю Валерка попросил Олю передать отцу — последний месяц они не разговаривали, — чтобы тот и не надеялся помочь сыну с поступлением в свой университет. Валерка все равно не подаст туда документы; попробует попасть в какой–нибудь другой институт, а провалится — ну, пойдёт в армию.

Вот и хорошо, подумал Володя с облегчением, но облегчение тут же сменилось стыдом, оформившимся в чужие, бессмысленные слова: если бы я был хорошим отцом, все было бы иначе. Но жене Володя сказал только:

— Ну, значит, пойдёт в армию.

Так и получилось. И вот через полгода Валера Дымов сидит за большим столом вместе с другими призывниками. Они навеселе, но ещё не пьяны. Кто–то берёт гитару и поёт:

Этап на Север — срока огромные,

Кого не спросишь — у всех «Указ».

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз.

Борис — самый, наверное, неподходящий человек для того, чтобы слушать эту песню, — мрачно смотрит из–под седых бровей, все таких же густых, как и раньше. За прошедшие годы он ещё больше высох, отрастил волосы и бороду. Волосы не доставали даже до плеч, зато борода, косматая и спутанная, делала его похожим на лешего из сибирских лесов. В Энск он приехал с маленькой худощавой девушкой, черноволосой и узкоглазой. Они были женаты уже шесть лет, её звали Алла, но в письмах, которые Борис несколько раз в год аккуратно писал брату, он ничего не рассказывал о ней. Володя даже не знал, сколько Алле лет, но, увидев, подумал, что она, должно быть, моложе Бориса раза в два.

В Энске у Аллы жила мать, с которой она, как заключил Володя, почти не общалась: во всяком случае, за два года Алла появилась в Энске впервые только сейчас, когда её мать умерла. Борис приехал вместе с женой и невольно оказался на проводах племянника.