Учитель Дымов

Женя изумлённо посмотрела на Володю.

— Это ещё что такое? — спросила она.

— Извини, — сказал Володя своим обычным сдержанным тоном, — я просто устал от этих разговоров. Давайте я вам последний раз объясню, и мы больше никогда не будем об этом говорить.

— Ну хорошо, — согласилась Оля, — объясни. Если тебе есть что сказать нового.

Вот и всё, подумала Женя, вот он объяснит, и я скажу, что уезжаю.

Володя пожал плечами:

— Не знаю, нового или старого… вы просто послушайте. Я преподаю в университете. Это — моя работа, как у Жени — лечить детей. Если я буду считать, что не имеет никакого значения, кто поступает в университет или за что студенты получают зачёт, я не смогу преподавать. Дело даже не в том, что для того, чтобы Валера к нам поступил, нам пришлось бы не брать какого–то другого абитуриента, который лучше его, хотя для меня и этого достаточно. Просто если отметки, зачёты или поступление не связаны со знаниями, то не имеет смысла ни учиться, ни учить. Поставить зачёт по знакомству — значит оскорбить всех, кто нормально готовился к этому зачёту. Это значит признать, что все, чем я занимаюсь, какое–то надувательство, обман, фальшь. И мне надо немедленно уволиться, а лучше — пойти и утопиться.

— Это просто значит, что тебе дороже твоя работа, чем наш сын, — ответила Оля. — Вот и всё. Я, собственно, так и считала, ничего нового ты не сказал.

Володя снова пожал плечами, поднялся и вышел из кухни.

— Я его просила, — сказала Женя после долгой паузы, — ещё до того, как Валера отказался поступать в университет.

— Я тоже, — кивнула Оля, — так что у нас обеих не получилось.

Ну, вот сейчас, подумала Женя и, решительно вздохнув, начала:

— Знаешь, я хочу уехать из Энска, нечего мне тут делать. Меня вот в Грекополь зовут… вернуться… квартиру обещают.

Оля посмотрела куда–то в сторону и попросила:

— Не оставляй меня.

Один раз ты уже не дала мне уйти, с неожиданной злостью подумала Женя, а так у меня был бы свой ребёнок и свой муж.

— У тебя есть Володя, — сказала она.

— Я тоже должна тебе сказать одну вещь. — И Оля, перегнувшись через стол, шёпотом добавила: — У меня, наверное, рак.

Женя замерла:

— Где?

— Там. — Оля указала рукой куда–то под стол. — Опухоль яичника. Моя гинеколог обнаружила, почти случайно.

— А она уверена, что это рак?

— Нет, — покачала головой Оля, — но я почти уверена. У меня такое чувство, что я скоро умру.

— Не валяй дурака, — отрезала Женя. — Если это ранняя стадия, то тебя прооперируют и все будет хорошо. И к тому же, может, это вовсе доброкачественная опухоль.

— Я в это не верю, — сказала Оля, — но ты, главное, Володе не говори. И Валере не говори. И не уезжай.

И Женя осталась.

Через два года Женя убедится, что не ошиблась насчёт Валеры. Хотя на третьем году службы он перестанет злиться на родителей, но после дембеля так и не сможет придумать, зачем ему возвращаться в Энск. Если бы они жили в Грекополе, он бы приехал, но в Энск? Что он забыл там?

Борис оказался прав: никогда нельзя знать, когда вернёшься.

Валера пришлёт отцу телеграмму: «уезжаю москву зпт поступать инст физ тчк», а через месяц вдогонку другую, в одно слово: «поступил».

Месяц Володя будет ходить гордый, рассказывая всем, что его Валерка теперь учиться на физика в Москве. Потом придёт долгожданное письмо, и Володя поймёт: его сын стал студентом не института физики, а института физкультуры.

5

Спустя много лет, таким же дымным, жарким летом, в предсмертном бреду Ире будет казаться, что она снова в родительской квартире, на поскрипывающем бордовом диване, потная, уставшая, счастливая… размыкает объятия, открывает глаза, глядит поверх мужского плеча в окно — и вместо синего неба видит серую мглу и теряющийся в ней алый зрачок солнца.

А начиналось все в июне, дыма ещё не было, но карминовый столбик в термометре за окном уже поднялся выше цифры тридцать. В Москве всегда так жарко летом? — спрашивала Ира отца, и тот, торопливо допивая утренний кефир, бурчал в ответ что–то про рекордную жару и антициклон. Ты что, телевизор не смотришь, что ли? Ну да, точно, кивала Ира, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, уйдут родители и можно будет выйти на балкон, достать запрятанную пачку «Явы» и сделать первую утреннюю затяжку.

Вот так она и стояла над знойной горячей столицей — худая, в цветастом халате на голое тело, с дымящейся сигаретой между длинными пальцами, копной не чёсанных с ночи светлых волос… красивая, молодая, семнадцатилетняя, вся в ожидании чудес, которые должно было принести ей первое московское лето.