Учитель музыки

— Ах, вы наконец-то соблаговолили принести деньги, — кивнула Бернике, и по губам её скользнула презрительная улыбка. — И что же вам мешает немедленно их мне передать, вместо того, чтобы торчать у двери и подслушивать?

Эриксон робко подступил к прямой и холодной как скала домовладелице и осторожно вручил ей деньги.

— Так вы не хотите составить нам компанию? — спросила Бернике, пересчитав купюры.

Эриксону показалось на миг, что из квартиры Пратке в гомоне голосов донёсся до него весёлый и разгорячённый спором голосок Линды, и он едва не согласился, но тут же осадил этот порыв, сказав себе, что Линды в квартире этого сумасшедшего, рядом с этой ледяной старухой, не может быть по определению.

— Благодарю вас, госпожа Бернике, — поклонился он. — Я бы с радостью, но никак не могу в данный момент. У меня дела. Да, дела, я должен дать урок одной… одной барышне. И уже почти опаздываю.

— Это в ваших правилах, — с усмешкой кивнула домовладелица. — Подслушивать, опаздывать, надоедать звонками, шуметь и являться в приличный дом в непотребном свински пьяном виде — всё это в ваших правилах, господин Скуле, так что я нисколько не удивлена.

И произнеся эту суровую тираду, она скрылась в прихожей квартиры Пратке.

Старик уступил ей дорогу и, закрывая дверь, блеснул на Эриксона безумным взглядом.

— Я не позволю! — выпалил он, прежде чем дверь отрезала его от растерянного Эриксона.

4

И всё же он был готов поклясться сейчас, что слышал голосок именно Линды там, в квартире безумного Пратке. Что это значит? Что происходит в этом чёртовом доме, и кто все эти странные люди, упорно величающие его, Витлава Эриксона, дурацким именем Якоб Скуле? Что им понадобилось от него? И что было бы, если бы он принял приглашение и вошёл в квартиру Пратке? Что увидел бы он там? Был ли бы он сейчас жив, не избавили ли его растерянность и испуг от верной смерти?

Выходит так: кучка каких-то сумасшедших обманом завлекла его, пьяного, в этот дом, подселила в квартиру некоего учителя музыки и в непонятных, но несомненно гнусных целях теперь издевается над ним, морочит ему голову. А быть может, и сам Якоб Скуле с ними заодно? Быть может, он совершил какое-то ужасное преступление и теперь сидит там, у Пратке, вместе с остальной компанией, играет в карты и посмеивается над глупостью бедного инженеришки, который вместо него должен будет взойти на лобное место, чтобы принять позорную смерть от руки палача? Да, вполне возможно, что Эриксон назначен жертвой и должен пойти на заклание вместо неведомого учителя музыки — возможно, серийного убийцы, маньяка, или, на худой конец, мошенника, квартирного вора, насильника… Если бы только ему вспомнить вчерашний день, что́ произошло с ним, о какой крови говорила консьержка (хотя, можно ли ей верить, если она тоже состоит в компании этих преступников), где он так напился и как очутился в этом пролятом доме.

Ответов на все эти вопросы у него нет, но он может сделать один очень правильный и жизненно необходимый шаг — бежать из этого дома, бежать немедленно, пока ещё не поздно.

И он сбежит, вот только доварится рис.

Кастрюлька пыхтела и испускала пар на маленькой плите в одну конфорку. На столе в углу ожидал своей очереди чайник. Тут же согревалась запотевшая банка пива «Берника». Что ж, Эриксон имеет полное право компенсировать себе те убытки и неудобства, которые претерпел, будучи неизвестным ему Якобом Скуле. Учитель не обеднеет, лишившись одной банки пива и горстки риса, а у Эриксона ещё маковой росинки не было сегодня во рту.

В нетерпении он открыл банку, приложился, впуская в себя живительную горьковатую струю пенного напитка. Прочувствовал, как прохладная струйка опускается по пищеводу в желудок и заполняет его, будто уютно сворачивается в желудке кольцами маленькая холодная змейка. Пиво немедленно ударило в голову — мягким толчком, словно кто-то стукнул по мозгам ватным одеялом. Шустрые мурашки заполонили черепную коробку, забегали, засуетились в ней. Планка настроения стронулась с отметки «Никакое» и медленно, но уверенно поползла вверх. Остатки тяжкого похмелья, бултыхавшиеся в голове булыжником, растворялись как кусочек льда в стакане тёплой воды.

Рис был полит оливковым маслом из обнаруженной давеча в столе бутылки и с аппетитом съеден. Некоторое время Эриксон колебался между чаем и кофе и выбрал в конце концов чай, как более мягкий к нервам напиток.

Ощущение хмельной сытости, хотя и недостаточной — лёгкой, временной, — окончательно привело его в доброе расположение духа, и уже даже старуха Бернике (почти тёзка пиву) не казалась такой ледяной и зловещей, как час назад. И дом уже не выглядел столь мрачным — чёрной дырой, втянувшей его в своё поле, — каковым представлялся недавно. И компания, собравшаяся в нём, — возможно не более чем стайка шутников, нашедших себе не самое удачное, но всё же вполне безобидное развлечение.