Учитель музыки

«Кстати, — подумалось ему, — а что если она вернётся за трусами? Завтра, а то, вдруг, и сегодня? Нет, сегодня, конечно, уже вряд ли, а вот завтра… завтра вполне возможно». Ему вдруг стало ужасно жаль, что он оказался сегодня не в состоянии заняться с этой девушкой сексом. Вспомнилась её упругая грудь, её игриво вздёрнутая попка, встречавшая его в спальне, чёрный ручеёк волос, спадающий от промежности вниз, к лобку, чуть приоткрытые в молчаливом, но таком многозначительном, призыве пухлые и почти коричневые от пигмента губки…

Почувствовав внезапный наплыв желания, он едва не застонал от осознания того, что утолить его сейчас нет никакой возможности. Ну не идти же, в самом деле, к Бегемотихе, сидящей внизу, в привратницкой, чтобы соблазнить её!

Вздохнув, Эриксон сбросил с себя пиджак, небрежно повесил его на спинку стула и одетым улёгся в кровать. Не хотелось ему раздеваться здесь, в этом не своём своём временном пристанище — как-то было брезгливо, мерзковато и холодно.

Несколько минут он лежал, силясь заснуть, но переживания этого дня, безутешные мысли и вопросы, на которые не находилось ответов, терзали его нервы, не давая даже задремать. В конце концов, извозившись, он взял со стула трусики Линды и несколько минут вдыхал исходящий от них уже совсем слабый запах…

Минут или секунд, он так и не осознал, потому что не заметил, как уснул.

5

Он проснулся и уже минут двадцать лежал, глядя в потолок, на котором, если присмотреться можно было различить очертания мужских и женских лиц, лики святых и отвратительные рожи демонов. Потолок был побелен так ловко, а трещины в штукатурке располагались на нём столь изощрённо, что сочетание мазков кисти и неровных линий трещин давало фантасмагорический результат. Эриксон готов был бы поклясться, что неведомый маляр специально так подбирал мазки и слои извести, чтобы в результате получались образы и лики, если бы не понимал, что это невозможно, и ни один, даже самый сумасшедший, маляр не возьмётся за столь трудоёмкую работу. А кроме того, где найти маляра со столь тонким художественным вкусом.

Эриксон как раз рассматривал однорогого демона, разинувшего пасть в готовности пожрать миловидную деву, которую река уносила ногами вперёд в это разинутое жерло, в эту зловонную огнедышащую глотку, когда в дверь постучали.

«Бог ты мой! — подумалось ему. — С утра пораньше уже идут и идут… Как, оказывается, популярна в нашем городе игра на флейте!»

Он потёр лицо, кое-как пригладил волосы, заправил в брюки выпроставшуюся рубаху и поплёлся к двери. В последний момент его остановила мысль, что наверняка это полицейские, приходившие вчера, и его рука, уже готовая отодвинуть защёлку замка, остановилась в нерешительности. Потом он подумал, что полицейский, видимо, простоял под дверью всю ночь и знает, что Якоб Скуле не возвращался домой, поэтому вряд ли это может быть полиция.

Пока он терзался сомнениями, в дверь снова постучали и детский мальчишеский голос произнёс:

— Господин учитель, а, господин учитель!

Конечно, полицейские запросто могли пуститься на хитрость и, перехватив на улице любого мальчишку, направляющегося в школу, заставить его прикинуться учеником Скуле, чтобы Эриксон открыл дверь.

— Господин учитель, это я, Ингольд Рё, — снова позвал ребёнок. По голосу ему было лет семь, не больше. Как может мать отпускать столь маленького мальчика одного, к какому-то учителю музыки, а тем более к такому, как этот неведомый ему Якоб Скуле, ведущий, кажется, жизнь неустроенную, развязную и изобилующую дурными знакомствами… Какая родительская беспечность, если не сказать равнодушие к собственному ребёнку!

Смущённый этими мыслями, Эриксон против собственной воли открыл дверь. Он приоткрыл её чуть-чуть, чтобы в образовавшуюся тонкую щель видеть посетителя, и каждую секунду ожидал, что сейчас сильная и уверенная в себе рука полицейского дёрнет дверную ручку так, что его, Эриксона, вынесет на площадку, выдернув из прихожей, как сильная и безжалостная к болезни рука стоматолога выдёргивает больной зуб.

Но ничего подобного не случилось. Он увидел белокурого мальчика, худого и отличавшегося какой-то не то что бы нездоровой, но, скорее, анемичной или психастеничной бледностью лица.

— Здравствуйте, господин учитель, — произнёс мальчик тонким голосом, который, кажется, в принципе неспособен был звучать громко.