Удивительные истории о бабушках и дедушках

Настасья вспомнила, как лет шестьдесят назад, таким же ранним утром после ночи на Ивана Купалу, бежала она, нагая, по деревенскому лугу. Сила и молодость переливались в ее теле, били через край. Руки, сильные и ловкие, как крылья птицы, разведены в стороны, высокая грудь вздымалась и опускалась, будто весь мир в себя вдыхала и отпускала через мгновенье, пышные бедра призывно колыхались над крепкими ногами, что легко несли ее по высокой траве, волосы черными змеями неслись за ней. Ах, как Настасья была хороша! И земля, и небо любовались ею, хохочущей и веселой. Вдоволь набегавшись, Настасья остановилась перевести дух, прежде чем спрятать свое ладное тело под старой одежей, и только тогда увидала Павла. Крепкий мужик, косая сажень в плечах, ладони, как лопата, председатель колхоза, ловкий на язык и смелый на расправу, стоял как деревом пришибленный. Глаза его удивленно и одновременно бесстыже разглядывали ее, хватали, щупали, мяли.

— Н… н… астасья, ты? — прохрипел Павел и протянул к ней руки.

— Не я, Паша. Сон это. — Настасья повела рукой, Павел повалился на землю и захрапел. Так и проспал весь день, не смогли добудиться.

Бабка Настасья захихикала. Одеваясь, она все еще вспоминала, как по деревне ходил слух, что Павел Иваныч боится молодую доярку Наську Зарубину. Обходит за три версты, а если и случается встретить где, то старается не глядеть в ее сторону.

Лес начинал просыпаться. Солнце повыбрасывало первые лучи, и ранние птахи, спеша в них искупаться, верещали от радости. Побежали мураши, зашуршали жуки-короеды. Мелькнула пожаром средь деревьев лисица. Никак собралась на луг — таскать полевок. В ветвях неподалеку зашуршало, большая сорока опустилась перед Настасьей на землю, коротко стрекотнула, мол, пора, и, зыркнув темным глазом, упорхнула. Настасья нехотя поднялась, вытащила из кармана припасенную краюху хлеба и щепоть соли. Положила у засохшего дуба, вздохнула. Раньше были силы, а сейчас только и хватило, чтоб кусок хлеба солью посыпать.

— Не обессудь, батюшка, чем богаты!

Лес благодарно зашумел. Благодарствую, Настасья. Кто, кроме тебя, матушка, еще обо мне помнит, да обряды старые чтит? Ступай домой! Ветки перед тобой разбегутся, корни в землю уйдут, колючки за ноги хватать не будут. Коль оступишься, мягкий мох тебя подхватит, ушибиться не даст. Не боись, матушка, лес тебя не обидит!

Тяжело ступая, Настасья побрела прочь. Занимался новый день, пора отдохнуть.

* * *

Калитка была распахнута настежь. Вот бесовьи дети, уже и утром от них нет покою! Сглаз отчитай, испуг отлей, грех спрячь. Того прокляни, того приворожи. Дай травки от сердечной боли, настойки от распухших ног, порошка от треску в голове. Помоги нам, успокой, дай надежду. Не она ведь дорожку средь бурьяна протоптала. Каждый день калитка скрип, в дверь тук-тук. Спасай, матушка! Старухи, бабы, девки молодые, дети малые. Со всех сторон глаза молящие, руки просящие. А силы-то уже не те, не те.

Бабка Настасья прикрыла калитку, и, покряхтывая, направилась к избе. На крыльце, головой уткнувшись в колени, сидела соседская девчонка Викушка. Как обычно, пряталась от отца, мужика собачьего нрава, коего черти уже который год бутылкой утешают. Бабка Настасья повела носом в сторону соседей и, учуяв спокойный сон, тронула Викушку за плечо. — Ты чего это тут, дитятко, всю ночь сидела? Дома уж угомонились давно, спят. Ишь, продрогла как.

— Здравствуй, баб Насть!

Викушка подняла лицо, и сердце Настасьи залило черной злобой. На вспухшей скуле девчонки разлился лиловый синяк, разбитая губа покрылась коркой засохшей крови, глаза и нос красные, видать, ревела тут всю ночь одна.

— Это кто же тебя, милая, так приветил?

Бабка Настасья открыла дверь в избу и поманила Вику. Та скользнула за порог и, повалившись на лавку, принялась реветь. Настасья не унимала, обида должна выйти вся до капли, неча в себе таскать. Тяжелая это ноша.

— Батя вчера опять пьяный пришел. Говорит, жрать хочу, садитесь за стол все. Сели. А он говорит, ты чего не жрешь? Я молчу. А он говорит, ты чего молчишь, тварь, а ну в глаза мне гляди. Я поглядела, а он мне по морде…

Вику трясло. Слова вылетали вместе с рыданиями, слезы, слюни, сопли лились из нее вместе со вчерашними унижениями, вместе с болью, что жгла сильнее, чем синяк на лице, чем разбитая губа.

— Я упала. Потом поднялась и кричу ему: «Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!» Баб Насть, из меня как полилось, не могу остановиться, и всё тут. Ору и ору. Чтоб ты сдох, чтоб ты сдох! А тут мамка поднимается и хлоп мне по губам. Кровь полилась, она опомнилась. «Викочка! Викочка!» А я уж убежала. Ой, баб Насть, что же теперь будет!

Вика еще плакала, но рыдания уже не трясли ее слабую грудку. Вышло все. Скоро она совсем успокоится и будет долго спать тяжелым душным сном.

Настасья тяжело опустилась на лавку, неловко погладила девчонку по волосам. Эх, милая, то ли еще будет в твоей бабьей жизни.