Удивительные истории о бабушках и дедушках

— Ты, Викушка, не боись. Ступай домой. Они уж угомонились давно, спят. Тебя ни трогать, ни ругать не будут. Отвели давеча душеньку, куда еще. Как придешь, ложись сразу, отдохни. Синяк тебе лечить не буду, пусть глядят на него и вину свою чуют. На недельку их хватит. А после на-ко вот, возьми.

Настасья протянула Викушке бутылку мутной зеленоватой воды. На дне, подрагивая, еще светился лепесток папоротового цвета.

— В другой раз, как отец напьется, плесни из бутыли воды в левую руку и оботри лицо справа-налево. Станешь для них как невидимая, меж собой собачиться будут, а тебя не тронут. Только сама под руки не лезь. Поняла? Запомни, батя твой сам чертей на хребте катает, никто ему их туда не саживал, а мамка, ехидна, их прикармливает. Будешь разнимать али сердце по ним рвать, сама чертей нацепляешь. Поняла?

Викушка кивнула. Бутылку прижала к груди как самое дорогое сокровище.

— Расходуй помалу. Вода кончится, меня уже на свете не будет.

Глаза девчонки опять налились слезами, губешки задергались.

— Баб Насть, ты что, помираешь?

— Не боись, сегодня не помру. Ступай домой. Вечером мамка корову подоит, принесешь мне стакан молока. Поняла?

Викушка кивнула, бережно прижимая к груди бутылку, выбежала из избы. Бабка Настасья легла на лавку, накрылась старым шерстяным одеялом. Даже в летнюю жару ей теперь было зябко. Кровь не так резво бегала по жилам, как прежде. Срок подходил. Настасья прикрыла глаза, но тут же почуяла, что кто-то стоит рядом, унимает частое дыхание.

— Чего тебе еще?

Викушка оглянулась на дверь, будто кто-то мог их подслушать, наклонилась к самому лицу Настасьи и жарко зашептала:

— Баб Насть, а ты как помирать будешь, отдашь мне свою силу?

Настасья вскочила на лавке, как ошпаренная:

— А ну прочь пошла, пока я тебя крапивой не исстегала!

Викушки и след простыл, только калитка скрипнула. Вот дура девка! Мало ей своих горестей, так еще и силу подавай. Ох и бестолковая душа. Ох и бестолковая. Бабка Настасья умостилась на лавке, посмеялась про себя и провалилась в сон.

* * *

Бабка Настасья вскрикнула и проснулась. Волосы на голове слиплись от пота, одежда на ней была насквозь мокрая, тело, еще не оправившись от испуга, тряслось. Настасья села, положила руку на грудь, стараясь унять дыхание, будто бы и правда бежала все это время. «Сегодня, — мелькнула мысль, но Настасья мотнула головой, — рано, не настолько она еще одряхлела». За окном душный день сползал к вечеру, тень от ветвей старой яблони бежала по полу, стали слышны голоса на реке. Хорошее время летнее, суетное. Жизнь бурлит кругом: и в земле, и на земле, и под землей. Пойти бы собрать травы, подошли уже. Солнце влилось в тысячелистник, полынь и белену. Они готовы поддаться знающему человеку. Настасья, покряхтывая, поднялась и замерла. Кто-то ходил вокруг избы. Подходил к окошку, вздыхал, шел к двери, заносил руку для стука, но, так и не решившись, шел прочь по тропинке. Останавливался на половине пути, возвращался, стоял и глядел в ее окно. По шагам видно, что молодая женщина, да вроде и знакомая. Только старая голова совсем потеряла память, не поймет никак, кто такая. Настасья отворила дверь и тихонько — сразу видно, дело непростое, раз не решится никак, — позвала:

— Ну кто тама? Заходи уже или ступай домой.

В избу вошла Верка, молодая красивая баба. Таких не то что в деревне, и в городе наперечет. Налитая соками, что твое яблочко, и такая же румяная. Работает за семерых, живет за десятерых. Рука тяжелая, язык острый, но сердце горячее, жалостливое.

— Здравствуй, бабка Настасья!

Верка уселась на лавку и принялась глядеть в окно, будто что интересное увидала. А сама моргает часто-часто. Слова, что несла в груди, застряли в горле и нейдут. Сколько раз она вот так сидела молча, глядела на старую яблоню, а потом утыкалась в Настасьины коленки и плакала такими горькими слезами, что приходилось подол полоскать в семи водах. Потому как тяжко смыть слезы без вины виноватого. Бабка Настасья, поглядев на Верку, сразу все поняла, села рядом, погладила по голове.

— Сбежал, видать.

Верка кивнула, слезы — крупные, горячие — покатились по ее щекам, закапали с подбородка на ворот рубахи. Она судорожно глотнула воздуха, закусила губу, чтоб не завыть в голос.

— Присушить хочешь?

Верка дернула плечами, мол, толку-то. Все равно удерет. Ни один мужик не может владеть такой красотой, такой силой. Застит ему глаза, руки слабы. Обмельчали нынче богатыри.

— А чего явилась, раз не присуш… — начала было Настасья, но тут же почуяла тонкий ручеек жизни, что бился в Веркином чреве. Крохотный, но уже сильный, требовательный.

— Вон ты чего хочешь, — Настасья глянула на свои полки со снадобьями. — Ох, Верка, разве мало мы их с тобой передушили?

Верка закрыла лицо руками:

— Не мало! Не мало, бабка Настасья. Столько мы с тобой грехов прикрыли, мне не отмолить. А только кормить мне его нечем, а папашке ни он, ни я не сдались. И чего он будет оборванцем бегать, когда кругом все в добре? А когда спросит, где отец его, я чего скажу? Лучше уж сразу! И не мучиться!