Удивительные истории о бабушках и дедушках

Верка зарыдала. Душа у ней напополам рвется. Потому и топталась вокруг, и вздыхала, потому и рвалась уйти, выносить, родить. Кровь свою дальше передать, для того она и пришла на этот свет. Чтоб вынашивать да рожать. Эх, в прежние времена за такую Верку князья и ханы бились бы до последней капли крови, а теперь вот никому не нужна.

Бабка Настасья покопалась на своих полках, погремела стекляшками, выудила маленькую пузатую бутыль с чем-то черным, жидким. Раскрыла старый комод, достала деревянную шкатулку. Что-то пошептала и над тем, и над другим, протянула Верке.

— На. Даю тебе срок до утра. Решишь дите оставить, бери шкатулку, возвращай бутылку. Решишь задушить, утром принесешь шкатулку. Поняла?

Верка замотала головой:

— Шкатулку сразу забери.

Настасья зашумела:

— Я сказала до утра думать! У тебя там девка. Крепкая. Вот и думай, прежде чем душить! Будешь еще мне спорить!

Верка опустила голову. Слезы сорвались с ее ресниц, растеклись на деревянном полу неровными звездочками. Сколько раз она вот так приходила к Настасье. Поскребется темной ночью, пошепчет заветное свое желание, глотнет черной жижи из бутыли, а на следующий день уже хохочет да козочкой скачет. А сегодня, видать, что-то перевернулось в ее стрекозьей душе. Ишь, как слезы льет.

Верка шла по тропинке среди бурьяна, жалкая и растоптанная, с понурыми плечами. И бутыль, и шкатулку прижала к груди одинаково крепко. Бабка Настасья долго глядела на нее, силясь понять, что выберет. Ответ не приходил, и Настасья вернулась в избу, прикрыла дверь поплотнее.

То ли от натуги, то ли от бессилья голова ее закружилась так, что весь мир вокруг заходил ходуном. Еле-еле, хватаясь за стены, доползла Настасья до лавки, упала на старое одеяло, отдуваясь. В ушах загрохотало, сердце колотилось в испуге, ноги начала сводить судорога. Боль накатывала волнами, рвалась наружу приглушенными стонами. «Вот и все!» — с ужасом подумала Настасья. Сейчас в этом мире ее держала только сила, что уже вырывалась, ненасытная, искала другое, молодое, тело. Перемалывала ее старые кости, пытала, вынуждала перекинуть на другого свою ношу. «Викушка! — пронеслось в голове. — Викушка должна принести молока!»

Бабка Настасья застонала, сквозь пелену боли попыталась встать с лавки, но упала на пол. Будто раскаленные иглы вонзились в ее грудь, Настасья завыла. Ослепленная новой вспышкой боли, на ощупь подползла к двери, что вела в подпол. Попыталась приподнять, задохнулась, упала лицом в пол, заплакала. Боль стегала ее тело кнутами. Настасья уже не стонала — вскрикивала. Из последних сил приподняла дверь, просунула под нее пальцы. Затем руку по локоть, потом по самое плечо. «Вот так. Вот молодец! Скорее, скорее, Настасья!» — уговаривала себя, шарила рукой в пустоте, не понимая, куда ее направить. Красная пелена заволокла глаза, все тело тряслось, каждый вздох рвал грудь на куски, но пальцы наконец нащупали холодную землю подпола. Выхаркала из себя вместе с кровью заветные слова:

— Земля-матушка, прими, не побрезгуй!

Боль стеганула ее напоследок от макушки до пят раскаленной нагайкой и стихла. Настасья перевалилась на спину, тихонько вздохнула и закрыла глаза.

* * *

— Баб Насть, я весь день проспала, как ты и велела. Ну, то есть ты велела отдохнуть, а я проспала. Зато я вон сколько молока принесла. Мамка сказала, нечего стаканы туда-сюда тягать, бери банку. Молоко — мед! Баб Насть! Ой!

Верка услышала вскрик и грохот разбивающейся банки, побежала в избу. На полу лежала бабка Настасья, рядом сидела и глядела перепуганными глазами Викушка.

— Вера, она что, померла?

Верка наклонилась, потрогала Настасьину шею, ища пульс. Если бы не ледяная бабкина кожа, подумала бы, что та прилегла отдохнуть. Глаза закрыты, лицо умиротворенное, улыбается даже. Только кровавая пена застыла на губах, как помада.

— Померла бабка Настасья.

Викушка будто только и ждала от нее этих слов, принялась голосить. А Верка все никак не могла оторвать взгляд от усмехающегося Настасьиного лица. Сердце ее сжималось от жалости к несчастной старухе. Целое богатство хранила в шкатулке, а жила в халупе с прогнившей крышей. И ничего-то ей не нужно было: хлеба буханку, молока стакан, пачку соли, да иной раз яиц пяток. Сколько раз ее проклинали, избу поджигали, плевали вслед, а вот теперь нет ее. Кого грызть будут? Кого в бедах своих винить? Видно, чуяла свою гибель, образумить ее пыталась, денег дала. Защитила. А Верка ее не поняла, обругала.

Верка тронула за плечо утихшую Викушку:

— Надо бы проводить ее правильно.

Викушка хлопнула глазами:

— Священника позвать?

— Какого священника? Ты чего плетешь? Крышу надо разобрать и избу поджечь, чтоб она ушла.

— Как это ушла? — Викушка с испугом поглядела на тело Настасьи, вдруг она сейчас встанет и пойдет.

— Ну, чтоб душа ее ушла. Чтоб к тебе ночами под окошки не ходила, не стучалась. Дошло? Есть топор у вас? Сбегай принеси, а я пока ее обмою. Да не реви ты, малохольная! Мамка увидит, не выпустит. После наплачешься. Все после.

* * *