Удивительные истории о бабушках и дедушках

Пятьдесят четыре года вместе. Нет, он хорошо держался. Сорок дней. Пока все звонили, приходили, выражали сочувствие. Соседи забегали проведать, еду приносили, сын и дочь заезжали часто, звали к себе пожить, хотя бы на время. Он соглашался, но позже. Позже, отстаньте.

Тимофеич сидел один в большой комнате. Стол без скатерти, шершавый, из натурального дерева. Водка, теперь уже без закуски. Одна рюмка. Вторая бутылка сегодня. Шел шестидесятый день после ее смерти. Нет, он не алкаш. Даже не пьяница. Так, в компании, в меру, с друзьями, как все.

Дом стоял почти в центре города. Когда-то объединили все городки и деревни вокруг областного центра, город стал миллионником. Поэтому старый аэродром, кладбище и несколько островков с частными домами, остатки деревень, теперь лежали довольно близко к центру. Стоимость домов и земли скоро выросла, а заинтересованные лица периодически приходили с предложениями.

Он оглядел комнату мутным взглядом — много вещей осталось от его матери. Заменили только кровать в спальне и стол со стульями. Остальная мебель была старинной: буфет, книжный шкаф, диван, уже отреставрированный. Они переехали в дом пять лет назад, квартиру оставили детям. Он не хотел ничего менять, воспоминания детства здесь в каждом закоулке. Занавески жена заменила на шторы, так что комната теперь выглядит вполне современно. Аннушка, что делать будем? Зачем мне этот дом без тебя? Продам. Ты сказала: «Женись, если захочешь». Как я могу? Странно даже: чужая женщина в нашем доме. А ты будешь смотреть с портрета? Нет. Не нужен мне никто.

В запое, который наступил неожиданно для всех и для него в том числе, он почти не ел, мало спал, наливал себе снова, как только голова начинала проясняться. Похудел, осунулся. Детям сказал не приезжать и не звонить недели две, якобы для эксперимента, чтобы понять, как ему будет одному, «без вашей мамки». Сам, мол, позвоню. Если стучали соседи, он орал через дверь, что все в порядке, зайдите завтра, или послезавтра, или, чуть тише, идите к черту.

Никакого плана не было. Три дня после ее смерти он не разговаривал. Кивал, когда спрашивали. После похорон на поминках он встал, чтобы сказать тост за подругу всей жизни, но не смог ничего произнести, кроме «Аннушка…», и потом молча стоял, глядя на ее портрет. Гости притихли, ждали деликатно. Сын сказал сдавленным голосом «земля пухом», все разом выпили, как вздохнули, начали закусывать, обсуждая вполголоса случившееся с женой.

Тимофеич налил, привстал, отпил из рюмки, чтоб не расплескать. Вкуса водки он уже не чувствовал. «Надо сожрать что-нибудь, а то свалюсь, не ровён час», но вставать к холодильнику не было сил. Снова налил до краев, тупо смотрел на водку, которая куполом дрожала над краями рюмки, добавляя по капле, пока не полилось на стол.

Выпил, занюхал рукавом. Пахнешь, брат, нет, уже воняешь!

Он встал, пошел сначала в туалет. В коридоре вздрогнул и замер, напротив него стоял худощавый мужик в рубахе навыпуск, в домашних трениках, в шерстяных носках. Недельная щетина, спутанная шевелюра с большой проседью. Глаза впалые, мутные. Зрение у него не очень, прищурился. Мужик тоже присел и прищурился. «Братан? Да ты охренел, Тимофеич!» Понял, что таращится на себя в большое зеркало шифоньера.

Однако надо завязывать, — сказал сам себе и, шатаясь, взял курс на туалет. Умылся, ощупал свое лицо. Посмотрел в зеркало. Прямой нос заострился, только глаза стали вроде больше и даже синее. Исхудал как. «Пожрать надо», — промямлил. До кухни не добрался, выпил еще рюмку и одним броском упал на диван, провалился в небытие до рассвета.

На пятый или восьмой день запоя он уже не распознавал дней, когда муть и тошнота отпустила, он полез в шифоньер, там лежали альбомы с фотографиями. Вывалил все на пол. Сел по-турецки, начал рассматривать снимки. Жена любила клеить фотографии. Попал в руки альбом тридцатилетней давности.

К тому времени дети выросли, а сами они стали грузными, серьезными, важными. Вспоминая жену, он представлял ее именно такой. Не бабушкой с пучком на затылке и сеткой морщин, а молодой женщиной в самом соку. Может, потому, что тогда он еще любил смотреть на ее лицо. Когда перестали вместе спать, все стало как будто серым, однотонным. Возникло отчуждение. В лицо друг другу почти не смотрели. А смотрели — не видели. Будто под этой сеткой морщин и потемневшей кожей с поблекшими бровями и ресницами, под этой маской все то же лицо, молодое, такое знакомое. Так видит только человек, знавший это лицо в молодости. Остальные видят маску и ничего больше. Люди долго живут вместе, внешность стирается, остается ощущение — человек рядом.

Тимофеич зашвырнул альбом к батарее, распинал ногами другие. Сел за стол в глухом озлоблении. Поднялся к холодильнику, набрал закусь. И снова пил так, чтобы помутилось в голове, чтобы не думать, не вспоминать. Аннушка смотрела на него с портрета на стене.