Удивительные истории о бабушках и дедушках

Я краской залилась, мне и самой-то себе было стыдно признаться, не то что кому-то, живота-то еще было совсем не видать, с три месяца всего, а под одежкой тем более, только дед мой — охотник глазастый, от него ничего не скроешь.

«Ты садись, садись, — он на лавку указал и сам рядом сел, — это ничего».

Приобнял меня.

А я сижу вся похолодевшая. Руки трясутся.

«Де-е-ед, — я в плечо ему уткнулась, — де-е-е-е-ед, скажи, как есть».

Он меня обнял и разом вымолвил: «Убили мальчонку твоего немецкого. На заставе поляки и застрелили».

У меня в глазах и потемнело, я под лавку и свалилась.

— Ох, бабуль… — выдохнула я. — И что было дальше? — Дальше… — бабушка даже хмыкнула. — Тогда мне казалось, что никакого «дальше» и не случится уже. Жизнь, она как-то шла мимо меня. Я все так же приносила деду молоко да яйца. Как-то раз хлопотала по хозяйству, передник надела, сунула руку в нагрудник — а там деревянная лялька.

Стою, ляльку эту крохотную обнимаю да реву. Это все, что у меня от него и осталось.

Бабушка вздохнула, помолчала.

— А потом я родила девочку, — сказала она.

— Тетю Галю? — спросила я, прикинув сроки.

— Да, — кивнула она, — всем сказали, что от русского партизана, которого потом убили, правду знал только дед. Даже мама не знала.

— Ты ей не рассказала? — мне это было странно.

— Нет, — ответила бабушка, — у нее своих забот хватало, отец калекой с войны вернулся.

— А потом ты встретила моего деда? — спросила я.

Она кивнула, улыбнулась:

— Он был хороший человек, добрый, Галку полюбил как родную, мы с ним переехали в город, я выучилась, стала работать библиотекарем, тогда и завела на Генриха пустой формуляр, мне все чудилось, что как-нибудь он за книжками придет, хотя, конечно, всерьез я в это не верила.

— А остальные формуляры тебе зачем? — спросила я и тут же сама догадалась. — Для того чтобы никто не понял, да?

Она кивнула, подтверждая:

— Так и есть, просто старые формуляры на память о библиотечной работе, кто будет в имена вчитываться?

— А на хуторе… — я не успела договорить.

— Как-то раз я приехала на день рождения деда, — продолжила она, — после войны уже лет десять прошло, я была замужем, твоя мама уже родилась. К самому вечеру, когда гости разошлись, остались мы с ним вдвоем, сидим на тех самых лавках, и дед мне говорит:

«Прости меня, Анюшка, прости дурака старого. Мне уж скоро помирать, дай грех с души своей поганой сниму, а то вконец он меня изведет».

Я даже испугалась.

«Ты что, — говорю, — дед Мирон, что ты такое говоришь?»

А он, как всегда, сразу в лоб: «Живой твой Генрих. Я тогда, как увидел, что ты от него понесла, так и понял, что у вас это всерьез. И уж точно знал, что нельзя тебе за ним — убьют. Или наши, за то что с немцем, или поляки вас обоих, а уж если до Германии его проклятой доберетесь, то тем более убьют. А ты бы точно пошла за ним, я ж знаю, ты ж упрямая, моя порода. Вот и сказал тебе, что застрелили его, боялся за тебя и за дитя твое».

Он когда это проговорил, меня словно горячим чугуном изнутри облили. Я сижу, руки к груди прижавши, чтобы сердце не выскочило, и всё поверить не могу.

Дед напротив сидит, слезы льет, а мне и не жалко его вовсе. А он все шепчет: «Прости меня, прости дурака старого, я ж о тебе, о тебе хотел…»

Я тогда, ни слова не говоря, просто встала да вышла. — Ты так и не простила его? — спросила я.

— Простила, да не успела ему сказать, он той зимой и умер, — сказала бабушка, — мы с ним больше ни разу не поговорили, а жаль.

— Да-а-а, — вздохнула я, — а что было дальше с Генрихом?

— Поначалу я даже не знала, искать мне его или нет, он-то меня не искал, хотя, наверное, и ему дед сказал, что я умерла. Да и потом мало ли что — он мог погибнуть или переехать. Лет семь прошло, прежде чем я решилась на поиски.

— Нашла? — спросила я.

— Да как сказать… — ответила она. — Оказалось, что живет он в Варшаве, семья у него, трое детей. И я не стала ему писать. Зачем тревожить? Он меня уж и забыл, скорее всего. Я просто была рада тому, что он выжил.

— Неужели все так и закончилось? — спросила я.

— До вчерашнего дня я думала, что да, — сказала она, вышла, вернулась и положила запечатанный конверт на стол. — Спустя столько лет он сам меня нашел. И написал.

— Бабуль… — я смотрела на конверт.

— И теперь я не знаю, открывать мне этот конверт или нет, — она вздохнула, — зачем? Мне шестьдесят семь, ему семьдесят четыре. Что он мог мне написать?

Мы замолчали. Чай уже давно остыл, и вечер сгустился в черную зимнюю ночь.

Бабушка взяла конверт, отошла с ним к окну. Я слышала, как разрывалась бумага, как шелестели разворачиваемые листки.

Я смотрела на ее спину, которая враз напряглась, ссутулилась, плечи задрожали.

Я подошла к ней, приобняла и в профиль видела, что по щекам ее текут слезы.

— Он пишет, — тихо сказала бабушка, — что жена его умерла пять лет назад, что он помнит меня и… и приглашает приехать в гости.

— Поедешь? — затаив дыхание, спросила я.

— Поеду, — просто ответила бабушка.

Татьяна Абрамова-Милина Ритуал