Удивительные истории о бабушках и дедушках

Из своих долгих отлучек дед всегда возвращался поутру, а тут как-то раз среди ночи слышу, Тишка забеспокоился, подрыкивать стал. Если б кто чужой, так он бы уж залаял, а так…

Генрих рядом со мной лежит, я его быстро растолкала, шепчу: «Дед никак вернулся». Тот спросонья по-польски лепечет: «Co się stało, Anya?» (Что случилось?) и впотьмах шарит, одежку ищет.

А дед уж тут как тут — перед кроватью-то и стоит. «От, дура-баба! — сказал он зло, я уж перепугалась, думала, побьет меня сейчас, а он Генриха за грудки схватил, из кровати выволок, спрашивает у меня: — Насильничал?»

«Нет-нет, что ты, — я подхватилась, — пусти его, дед, пусти…»

«Тьфу! — Он его выпустил. — Дурни!» Дед Мирон нашарил впотьмах свечу, шаркнул спичкой, засветил. Мягкие тени легли по углам, и в доме сразу будто бы потеплело.

«Что ж мне делать-то с вами, а? Musisz uciec» (Убегать надо). — Он посмотрел на Генриха.

Я похолодела: «Как? Почему?»

Он кивнул: «Нет времени говорить, не ровен час, тут скоро партизаны будут. Уходить надо быстро. — Он быстро вышел в сени, вернулся со свертком, кинул Генриху: — Одевайся!»

В свертке оказались солдатские штаны, рубаха и шинель.

Пока Генрих одевался, дед ко мне повернулся: «Собирай котомку на пару дней да слушай: болота-то уже размерзли, так поведешь его по Топкому болоту, ты ж тропку-то знаешь? — Я кивнула, заворачивая в тряпицу шматок сала. — Пройдете через Утиный пруд, там недалеко от мостка брод, ну, ты помнишь? — Я снова кивнула, добавила вяленой солонины. — Встретимся через два дня с северной стороны Угрюмого холма. Поняла? — Опять кивнула, положила сухарей. — У холма стог сена стоит, в нем я вас ждать и буду, там я его, — он глянул на Генриха, — перехвачу, у меня мужик знакомый есть на заставе, обещался его в Польшу переправить. Бери ружье, — он замолчал на минутку, — а если… не приду я, то идите тогда к заставе сами. Сначала дойдешь одна, спросишь там Исаю Петровича, скажешь, от Мирона, он вас и проведет, пробирайтесь лесами, болотами, ты ж у меня умная, Анька, знаешь как тропки искать, доберетесь».

«Дед… а дед… — так это все скоро было, так не понятно, — пошли с нами, а?»

«Всё, — он обнял меня, — торопитесь, — строго посмотрел на Генриха, — коли с ней что случится — и на том свете найду тебя, шкуру спущу, так и знай».

Достал пол-литровую флягу с самогонкой, дал Генриху, а мне сунул за пояс свой охотничий нож.

«Спасибо, — Генрих старался выговаривать слова, — спасибо вам про всё, дед Мирон. И не злуетесь, она мне дорогая».

«Ну будет, — кивнул дед и наскоро нас перекрестил, — идите, идите уж».

У меня сердце сжалось, подумалось, что вижу я своего деда в последний раз.

— Так и оказалось, ба? — с тревогой спросила я.

Она на это ничего не ответила и продолжила:

— Пробирались мы в темноте почти наугад, Генрих-то, увалень городской, шел так, что за версту слыхать. Два раза слышали партизан, думали — заметят нас, да обошлось.

А с рассветом вышли мы к болоту. Я на Генриха глянула, меня смех разобрал — такой он был потешный, штаны ему короткие оказались, он же высокий, рубаха широкая, шинель, как деревянная, колом стоит. Я смеюсь, и кажется мне, что красивее этого человека я на свете никого не видела.

Мы наскоро перекусили, нужно было торопиться, я нашла две длинные палки, очинила ножом, показала Генриху, как щуп держать, болото тыкать, да приказала только в мои следы ступать, иначе уйдет в трясину — я обернуться не успею, Топкое болото потому Топким и названо.

Прошли мы с версту, наверное, вдруг слышу сзади его голос — «Аня, Аня…» Оборачиваюсь, а он от меня на десяток шагов отстал и ниже колен уже в болото ушел. Стоит, ногами топь молотит.

Я аж похолодела вся, с болотом шутки плохи. «Тихо, — кричу ему, — не шевелись, тихо стой. Я тебя вытащу, ложись на живот. — Пробираюсь к нему так быстро, как могу, а он уже почти по пояс в трясине, я ему щуп кинула, кричу: — Держи».

Он за щуп ухватился, тянется, зубы сцепил, взмок весь, а болото держит крепенько, с нашей трясиной не забалуешь.

Уж не знаю, сколько времени прошло, а все-таки я его вытащила, мокрые оба насквозь. Я обругала его по-всякому и наказала только след в след идти, ни на полшага в сторону. Нам бы отдохнуть хоть минуточку, но останавливаться было нельзя — на тропе-то тоже засосать может, особенно по весне.

Шли мы еще часа два, устали до смерти, дошли до островка крепкого, там упали оба в жухлую траву, лежим, отдышаться не можем.

Он голову повернул, погладил меня ладонью по голове и шепчет: «Я люблю тебя, Аня. Иди сам дальше, без мэне, я тебе как лишний мешок».

А мне и весело — так он выговаривает, и слезы.

Наклонилась — целую его в глаза, в щеки: «Дурак ты, — говорю ему, — как есть — дурак. Никуда я без тебя не пойду». А самой и горько, и сладко.