Удивительные истории о бабушках и дедушках

Он пару глотков сделал, попробовал встать, да не может, пытается опереться, да соскальзывает — замерз, видно, сильно, и рука болит.

Я помогла ему подняться, перекинула здоровую его руку через свое плечо, двинулись мы, он и спрашивает: «Wohin gehen wir?» (Куда мы идем?)

«Zum Großvater» (К деду), — ответила я и сама испугалась. Остановились, постояли.

Я подумала немного, да снова пошли. К деду. А куда еще было идти-то?

Дед Мирон еще издалека встретил нас ружьем, да и собаки нас облаяли как чужих, но я Кулю и Тишку успокоила, свои, мол, свои.

Дед немца от меня оттолкнул, тот поленом на снег и повалился, слабый уже был.

«Это кто? Что это? — закричал он. — Что это за хлопец, Анька? Ну?»

Я и рассказала — все без утайки, и как немец меня в хлеву «не заметил», и как потом не выхватил автомат у своего товарища, не стал стрелять в нас, а просто сбежал, и как я его подстрелила. Про маму рассказала, про Галку, про Гая. И про то, что у нас за сараем закиданный ветками лежит покойник.

Дед посмотрел на меня, вздохнул и говорит: «Ох, ох, делов-то ты натворила, Анька, ой натворила. Понимаешь ты, что коли мы его партизанам отдадим, то и его убьют, и с нас шкуру спустят, дескать, почто прятали? А коли сейчас отпустим, так куда ж ему идти — замерзнет насмерть. — Он посмотрел на неподвижную фигуру на снегу. — Выхаживать придется, а коли выходим и отпустим, так он „своих“ сюда приведет».

«Не приведет, — я кивнула на раненого, — он… он хороший».

«Хм… хороший, — хмыкнул дед, — как же немец-то может быть хорошим?»

«Пожалел же меня, — сказала я, — правда же, дед, если б не он, то по-другому бы со мной обернулось».

«Ладно, — сказал он, — отволочем его в дом, глядишь, и сам помрет до утра».

Дома дед Мирон прощупал раненое плечо немца, сказал, что кость не задета, но пуля глубоко засела, нужно доставать. Дали солдату этому выпить дедовой настойки крепкой, я ему тряпкой рот зажала, чтоб не кричал, а дед пулю и вынул, были у него маленькие такие железные клещи.

К тому времени уже смерклось совсем, стало ясно, что надо мне ночевать тут, домой по темному лесу идти нельзя. Я проклинала этого немца и все думала, как там, дома-то? Как там мама раненая, мертвая Галка в сенях и Варька с автоматом да малышня. Но делать было нечего — на дворе темно, хоть глаз выколи, волчье время.

На следующий день проснулась я затемно. Перво-наперво кинулась посмотреть, как там немец — оказалось, живой. Не помер за ночь. Я даже не знаю, радовалась я этому или нет.

Наскоро завтрак собрала — сухари с простоквашей. Потом растолкала деда.

«Ну, что, — спросил он, — живой?»

Я кивнула, и мы подошли к лавкам, на которых спал солдат. Дед засветил керосинку, и в свете лампы стало видно, что это молодой парень, высокий, темные волосы, длинный прямой нос, лицо бледное, черные ресницы слиплись.

Дед тронул его за здоровое плечо, и тот сразу открыл глаза.

«Wie heißt du?» (Как тебя зовут?) — спросила я.

«Генрих», — голос у него был хриплый, больной.

«Генрих так Генрих», — кивнул дед, — «я Мирон, а это (он показал на меня) внучка моя, Анька».

Потом дед осмотрел его руку — кровь из раны больше не сочилась, и то ладно.

«Быстро заживет», — сказал дед, он охотником был отменным, в пулях и ранах уж всяко разно разбирался.

Стали мы тогда расспрашивать этого немца, откуда он, да кто, да как попал сюда, да есть ли поблизости еще солдаты.

Тот поначалу отмалчивался, но потом дед сказал, что если он станет упираться, сдадим его партизанам. А знать нам про него надобно только затем, чтобы успеть сбежать в леса и схорониться, если с ним еще немцы идут.

Тот, конечно, половины не понял, потому что переводчик-то из меня тогда был совсем никакой. Говорила, как могла. Но потихоньку-помаленьку солдат тот рассказал, что они с товарищем отбились от «своих» и пробирались обратно, в основное расположение их части, но заблудились в дороге, замерзли, и провизии не осталось.

В общем, мы с дедом уразумели, что искать их не станут — и то добро. Разом стало дышаться легче.

Мы помогли нашему раненому сесть, прислонили к стене. Что делать-то теперь с ним?

Я сунула ему в здоровую руку кружку с простоквашей, а он мне тихо так говорит: «Dziękuję». («Спасибо» по-польски.)

Дед услышал и обернулся: «Сzy mówisz po polsku?» (Ты говоришь по-польски?)

Сам-то мой дед был наполовину поляк, мать его, моя, стало быть, прабабка, была чистокровная полька, тут же Польша рядом, можно пешком за пару дней дойти.

Я тоже от него немного польский знала, примерно как и немецкий — несколько слов, а дед Мирон хорошо говорил.

«Moja mama jest polka» (Моя мама полька), — ответил раненый.

«Вот тебе и немец», — удивился дед и стал потихоньку собираться, домой-то к нам надо было дойти.

«Оciec jest Niemcem» (Отец немец), — сказал парень.

«leżeć tu spokojnie, niedługo przyjdę. Jeśli uciekniesz, droga jest dla ciebie (Лежи спокойно, пока я приду, а если убежишь, то туда тебе и дорога), — сказал дед, повернулся ко мне: — Пошли, я на мамку твою посмотрю, да и Галку схоронить надо, — он замешкался, — красивая б девка выросла».