Удивительные истории о бабушках и дедушках

Отдышались мы маленько и снова пошли, к лесу вышли уже к ночи, оба от усталости ног не чуяли. Развели костер, хоть и страшно было — в темноте с огнем нас далеко видать, но нужно было обсохнуть и согреться. Лицо его бледное при свете огня позолотилось, потеплело, глаза чернющие. Смотрю — не могу насмотреться. Хоть бы он жив остался, думаю, а то как я без него-то?

К Угрюмому холму подходили уже в вечеру следующего дня. Я все шарила глазами, искала деда. На северной стороне холма стог сена еще с зимы стоял, оговоренное дедом место. Подошли к стогу — нет никого. У меня сердце так и упало — думаю, предчувствие-то меня не подвело, худое случилось, не видать мне больше деда. Решили, что день подождем, а коли не дождемся, так пойдем к заставе, дружка дедова, Исаю, искать.

Поговорили про это, привалились к стогу, да и уснули мертвецким сном.

И среди сна я услышала выстрел… громко, близко, но понять не могу — то ли снится мне еще это, то ли явь. Вскочила — темное небо над головой качается, тени вокруг мечутся, кто-то дышит тяжело. Я в стогу шарю — никого рядом нет. Еще выстрел, близко. Я кричу: «Генрих!»

И слышу голос: «Стоять!» Кто-то падает рядом, я упала тоже, трогаю чье-то лицо — горячо, липко, все в крови, руки дрожат, в горле пересохло, присмотрелась — не он: волосы белые.

Я отшатнулась, встала, гляжу в ночь и чувствую: сзади кто-то тихо подошел. Я замерла, тихо нож из-за пояса достала, думаю, надо бить сейчас, а мне крепкая рука рот зажимает и кто-то в ухо дедовым мягким голосом шепчет: «Тихо, Анька, это я».

Я повернулась к нему, да тут же и расплакалась: «Дед… ты как тут, а, дед? А мы все тебя ждем-ждем… А Генрих где?»

«Тут, тут, — дед Мирон меня приобнял, — да будет тебе, будет».

Из темноты вышагнул Генрих с ружьем.

«Пани Анна…» — глядя на деда, он всегда называл меня так, робел при нем.

Я ему на шею бросилась — живой!

«Уходить надо скоренько, — прошептал дед, — это я, дурак старый, „хвоста“ привел. И как не заметил — ума не приложу. Их тут двое было, одного я заприметил да быстро сделал, а второго… если б не Генрих, то лежать бы мне тут вместо него», — и он показал пальцем вниз, где лежал неизвестный убитый.

«Ага, ага, — закивала я, подхватывая отощавшую котомку из сена, — пошли».

Дед меня рукой остановил и ласково так говорит: «Мы с Генрихом дальше на заставу, Анюшка, а ты домой возвертайся».

«Погоди, — я опешила, — как это? Я с ним пойду». «Нет», — спокойно сказал дед. А Генрих встал рядом со мной.

«С ним пойду, — упрямо насупилась я, — в Польшу».

Дед посмотрел на Генриха: «Коли она с тобой пойдет, так убьют и ее, и тебя, а одного я тебя быстрее переправлю. Живой останешься и ее дождешься. У меня на тебя и документы польские есть, а на нее-то нету».

А потом тихо так мне говорит: «А ты через полгодочка к нему приедешь, Анюшка, через полгодочка всего, что оно вам? Я тебя так же и переправлю, а сейчас — никак нельзя, пойми, охота за вами».

«Дед… — Я стою, а слезы сами градом катятся. — Я с ним, с ним пойду».

«Пробирайся домой крýгом, через Лысую Гору, — быстро говорил мне дед Мирон, — днем иди по болотам, аккуратненько. И ко мне не заходи, иди сразу домой. Вот тебе еще сухарей на дорогу, флягу возьми. Все, Анюшка, прощайся да иди… иди с богом. Образуется».

Дед отошел на два шага в ночь, а Генрих подошел ближе. Я его и не вижу почти в темноте, трогаю руками на ощупь, прижимаю к себе: «Люблю тебя, — мне легко было это сказать, — ты дождись меня, я к тебе приеду. Через полгодочка, как дед и говорит. А если он говорит, то так тому и быть».

Он прижал меня к себе крепко: «Анечка, Анечка, — шепчет, — ты приди. Ждать тебя стал. Приди».

«Пора уж, — из ночной темноты раздался дедов голос, — будет вам. Пора».

Генрих наклонился, целует — губы соленые, по голове гладит.

«Люблю, — говорит, — люблю».

И вот шаг — и воздух между нами. Ночь апрельская. Я живот трогаю — тепло еще от него. Слышу, как шаги удаляются, и каждый шаг мне таким громким тогда показался.

Я к темному небу глаза подняла: «Пусть живой останется, только пусть живой».

Как рассвета дождалась, и не помню, потом домой пробиралась так, как дед и говорил, через болота, дошла только третьим днем.

Мамка меня как увидала, руками всплеснула, стоит, рот зажавши, чтобы не закричать — так обрадовалась, думала, что меня уж и на белом свете нету. Я ей в руки-то и упала, устала так, что сил никаких не осталось.

А деда все не было. Четыре дня я тревогой изводилась, все ждала от деда Мирона вестей, пришел он на пятый день — отощавший, бессонный, горячего поел, но оставаться не стал.

«Марыська, — сказал он маме моей, — я Аньку-то на пару дней заберу, она мне дома подсобит». И мы с ним пошли.

Как только вышли за ворота, я спрашиваю: «Как там Генрих, дед?» На что он мне коротко сказал: «Домой дойдем».

Пока шли, чувствую — сердце мое сжимается в камешек ледяной да горячей кровью обливается. Дошли.

«Не томи, — говорю, — дед, Генрих, он…»

А он обсмотрел меня всю и спрашивает: «Ты, Анюшка, несешь от него али нет?»