Уфимская литературная критика. Выпуск 6

В долгой угрюмой борьбе «содержание или форма» победила дружба: из литературы уходят и содержание, и форма. Двадцать лет назад мы снисходительно улыбались в сторону маститых литературных чиновников, но сегодня нас обязывают с глубочайшим пиететом относиться неизвестно к кому, к каким-то неразличимым без очков пигмеям. Антропология объединила их в категорию «рейтинговые люди», но откуда взяли они свои рейтинги, никто не знает.

Можно по-разному относиться к творчеству Михаилов Александровичей Дудиных, но все они были профессионалами и литературную деятельность, между прочим, не имитировали. Тогда все было ясно. Огромная страна, огромная идеология, огромные задачи. Надо строить БАМ, причем быстро и недорого, в даль. Огромные партия-и-правительство, огромно подумав, решили, что литература должна высекать строительную искру в сердцах работоспособной молодежи. Литература аутентичная рассматривалась в свете большой зари как занятие праздное. Ну что ж, большому кораблю – большие знамена.

Под такими целеустремленными парусами человеку истинно творческому было трудно. Ершистый Евтушенко, непокорный Войнович, скорбный Галич и другие – их принципиальность накалялась до жжения в груди, до критических отметок, ибо их зажимали, не давали дышать. Но радио по три раза на дню пело их песни, и страна эти звуки насвистывала, и кормились они – в тоталитарные времена – на ниве литературы. Неважно, чем кормились – в чужой рот заглядывать нехорошо, важно, что были в литературе. Поэты, менее склонные к публичной борьбе, по причине более выраженной творческой индивидуальности в литературе тоже были. Соснору с его чуждой поэтикой и мелким шрифтом ругали злобно, но книги выходили. И Жданов Ваня, пишущий о чем-то своем, загадочном, дебютировал до перестройки, а советский толстый журнал книжку его анонсировал. Даже Кривулин, который не печатался, все же в литературе был: хотя бы потому, что не печатался.

Сегодня мэтры и полумэтры вызывают преимущественно сочувствие. Они либо исчезли с горизонтов, либо испуганно озираются и спешат вписаться в фарватер новых тенденций нового поколения. Хотя прекрасно знают, что никаких тенденций нет. Есть имитация, иллюзии. Куда ж девалась их несгибаемость советских времен? Да, это в советские времена поэт был больше, чем поэт, теперь-то он гораздо меньше, гораздо. И с принципиальностью у наших писателей что-то подозрительное.

Когда Поупа взяли за это дело, восхитило единодушие комитета по помилованию. Писатель Приставкин, глотая слезы, просит отпустить товарища-американца к его шпионскому отцу (хотя тут явный перебор, не следует писателю быть приставкиным до такой степени). Ну, что ж, в конце концов, теперь каждый решает, как ему изъявляться. Ведь не напрасны же усилия и жертвы в борьбе с идеологией, с государством. Золотой век литературы настал: ни идеологии, ни государства. Одни ежегодные премии. Выдохнув и утеревшись рукавом, не оглядываясь на экономику, можно сказать во весь голос: Поэт (все правильно, с большой буквы), настал звездный час для твоего таланта!

Ой ли, господа, ой ли…

Свято место пусто не бывает, а тёпло место – подавно. Оказывается, Поэт, писать так, как пишешь ты, нельзя. Это не в русле тенденции. Даже так: не в русле интенции. Это не то, старик, и смотреть на это скучно. И любовь у тебя какая-то устаревшая, сейчас так не принято, и никаких эмоций, интонаций в тексте быть не должно. Ну, не должно, старик. И главное, третье тысячелетие пришло, а ты все ритмы, рифмы… Разве ж это стихотворение? Видишь, самому стыдно. Ты лучше учись изогнуто рассуждать о тексте, чтобы глаза к потолку, пальцы, и побольше терминологии, чтобы всем им неповадно было. Смотри, как мы. Нас немного, чуть больше одного, но дело не в количестве – зато мы все знаем про тенденции и интенции. Мы в духе времени. Кривулин и Драгомощенко, некогда стоявшие в авангарде ленинградского андеграунда, сегодня выглядят просто консерваторами, потому как всё, имеющее отношение к профессиональному ремеслу, – консерватизм и атавизм. Пойми, старик, новое поколение выбирает не это.

Интересное дело, в приведенном нравоучительном монологе нет и намека на диктат. Желающий быть в литературном процессе воспользуется советом, не желающий может писать так, как считает нужным. То есть – свобода выбора.

В хрупком возрасте сложно иметь твердые убеждения, еще сложнее отстаивать их в одиночку. Да и при чем тут убеждения, если хочется совсем другого. Вот и сублимируют прыщеватые подростки всех полов свою половую невостребованность в окололитературную сферу. Их деятельность надменно изучают литературные насекомоведы, которые и берут на себя теоретическое обеспечение всей камарильи. У этих какие-то свои интересы. Если насекомовед совсем зазнался, в данный момент отключен или находится вне зоны действия сети, теорию приходится сочинять самостоятельно, вручную.