Угль, пылающий огнем

Михаилу Скалету

Долго беседу веду с любезными сердцу друзьями.

Овидий. Письма с Понта

Только невежд рассмешить Скалета фамилия может,
Знающим слышится в ней венценосной Венеции речь
Или Толедо. Когда иду я кладбищем еврейским,
Повесть скитальческих лет в фамилиях тех мертвецов
Мне открывается: вот — смотрю — Малой Азии отпрыск,
Явно голландец другой, а третий — Германии сын.
Далее дети Литвы, белорусских, польских местечек,
Русь и Кавказ говорят окончаньями «швили» и «ов».
Был твой отец меховщик, и вывески на Ришельевской
Золото выпуклых букв горело, когда поутру
Мимо я в школу ходил… Очень рано мать овдовела,
Трудно ей стало одной меховую торговлю вести.
Замуж вторично она удачно, казалось бы, вышла:
Муж — ювелир, и вдовец, и видный мужчина, силач.
В городе знали: хитер Паромщик, еврей свиномордый,
На Дерибасовской он в доме Вагнера лавкой владел.
В красное мясо лица были вправлены два бриллианта —
Точечки глаз, но знаток понимал поддельный их блеск.
С дочерью юной вдовец и с мальчиком-сыном вдовица
Объединились в семью и квартиру нашли без труда
В доме у нас, на втором этаже. Вливалась к ним в окна,
Что против наших окон, весеннего нэпа заря.
Мы подружились с тобой: ты был крепышом, забиякой,
Я — созерцателем дня, жадным глотателем книг.
Ты восторгался моим беспомощным стихоплетеньем,
Я — сочетаньем в тебе и умницы, и драчуна.
Нравилась мне и Адель, сестра твоя, нежный подросток
С зрелостью ранней груди, с пленительной лживостью
глаз.
Позже призналась она, что с умыслом, полунагая,
Будто, Бог знает, о чем в мечтание погружена,
Передо мною в окне стояла и тайно следила,
Как я зубрю иль черчу. О, я плохо зубрил и чертил,
Странным волненьем томим — необычным, мучительным, чудным.
Было четырнадцать мне, шел ей шестнадцатый год.
Только тебе открывал заключенное в ямбы томленье,
Памятлив был ты и ей читал эти ямбы, смеясь.

1935

17 НА ПАРОХОДЕ