Угли войны

Я разглядывал потолок камбуза в мучительной, твердокаменной уверенности, что провалил задание. Продолжать я не мог – не в том состоянии. Медик, при помощи и подсказке корабля занимавшийся моими потрепанными внутренними органами, сделал все, что мог, сглаживая дополнительные повреждения от беготни в силовом костюме и пальцев капитана Констанц. Но даже такой корабль, как этот, не способен творить чудеса. Меня залатали, но не вылечили. У цели мы будем через несколько часов, а мне до полного выздоровления ждать недели, а то и месяцы. Не говоря о том, что мои запястья, бедра, колени и лодыжки все еще были приварены к полу, и винить за это приходилось только самого себя.

Я распустился. Позволил себе попасть под пулю слабонервного бармена в захолустной дыре, а потом доконал себя собственной глупостью. Рабочий стресс меня едва не сгубил. Лаура была права: теперь я это понимал. Моя жизнь месяцами вытекала с потом в вонючих джунглях, и я надломился.

Спасибо еще, что никто серьезно не пострадал.

Увы, пытаясь захватить «Злую Собаку», я нарушил несколько важных договоренностей. Когда Дом об этом узнает, предвидятся как минимум серьезные дипломатические осложнения. Я сам доказал, что не способен к службе, я опозорил свое командование. Следующие двадцать лет жизни я, по всей вероятности, проведу, разглядывая стены военной тюрьмы. Если меня еще не отставили, то лишь потому, что я отрезан, без доступа к корабельной системе связи. Выговоры и строгие меры откладывались, но ожидание для меня было еще тяжелее. Я чувствовал себя осужденным. Квантовой частицей, застрявшей между двумя состояниями: уже не агент Конгломерата и еще не уволен. Пойманный преступник в ожидании приговора.

Сейчас, глазея в потолок, я всем телом вспомнил детскую драку с другим мальчишкой. Я даже имя его забыл, но помню, что его пришлось отвести к школьной медсестре, а меня отправили к директрисе. Я три долгих часа сидел перед ее кабинетом в ожидании неизбежного наказания. Оставят после уроков, позвонят родителям… но все это казалось не так ужасно, как мучительное предчувствие, в одиночестве, под тиканье стенных часов, когда нечего делать, кроме как воображать нависшие над головой кары. Все равно что ждать разрыва бомбы. Мне уже не терпелось получить, что заслужил, лишь бы с этим покончить.

С нынешней моей позиции детские годы представлялись невероятно далекими, словно все это было с кем-то другим. И все же отчего-то вот это воспоминание – как я корчился в страшном, бессильном ожидании – болело по-прежнему, хотя зверский жар джунглей выпил из меня все счастливые дни детства. Весь оптимизм, вся молодая жизнестойкость вышли потом из пор, промочив волосы и оставив озноб на коже. Я даже лиц родителей не мог припомнить. Они стали незнакомцами из полузабытого сна, размокшими обломками наполовину прожитой жизни.

Я жалел себя и стыдился этой жалости. Она всегда была мне противна в других, я считал ее слабостью характера. А сейчас я в ней просто варился. Я сознавал, что думать следовало бы о побеге или искать способ выполнить порученное иными средствами. Но что я мог? Единственный путь спастись – отказаться от гражданства Конгломерата и затеряться среди звезд. Но это означало бы отказ и от карьеры, которая определяла всю мою взрослую жизнь, и от общества, которое я клялся защищать, и от огромной части собственной личности.

Как ни удивительно, у меня вырвался циничный смешок.

Та еще карьера…

Завербовали меня как смекалистого копа не без способностей, но квалификацию на полевого оперативника я провалил дважды. В обмен на информацию мне позволили выкорчевать коррупционеров в прежнем моем участке. А вот ради первого настоящего задания мне пришлось довести начальство до белого каления. На Сикол меня послали не настоящим полевым агентом, а чем-то вроде почетного кладовщика. Принимать груз оружия и боеприпасов для распределения по горным лагерям повстанцев. С тем же успехом я мог бы рассылать им консервированные бобы. Сколько не корчи из себя полноценного агента разведки, я, если по правде, не столько шпионил, сколько занимался инвентаризацией и составлял графики полетов. Меня обучили рукопашному бою, полевой медицине и обращению с личным оружием, только все это было ни к чему. Теперь я это понимал. Я смотрел на все с отстраненной ясностью приговоренного. Я настолько не годился для настоящего дела, что даже попытка изобразить из себя шпиона меня сломала.

Я корчился от стыда, вспоминая лицо Констанц под своими пальцами и чувство власти, которое на меня тогда накатило. Я корчил из себя мачо, а в самой глубине души все равно оставался тем ребенком перед кабинетом директора – мальчишкой, который бросается на других от бессилия перед одолевающими его страхом и злобой.

Побег сейчас означал бы побег от самого себя. Пришлось бы бросить все, чем я стремился стать, все, о чем мечтал. Отвергнуть все, что делало меня таким, каким я был в глазах мира, все, что причисляло меня к взрослым людям. А чем и как все это заменить, я понятия не имел.

Пока ко мне не подошла капитан Констанц.