Угловые

Писаніе прошеній въ квартир Анны Кружалкиной незамтно превратилось въ пиръ. Бутылка водки, поставленная въ складчину для писаря, изъ которой пили, какъ самъ писарь, такъ и заказчицы прошеній, часамъ къ десяти вечера успла уже два раза смниться. Угощали и хозяйку Анну Кружалкину. Денегъ не хватило. Кто-то изъ жилицъ заложилъ суконную юбку той-же Кружалкиной. Какъ квартирная хозяйка и женщина относительно трезвой жизни, она всегда была при деньгахъ и охотно выдавала какой-нибудь рубль подъ вещи и своихъ и даже чужихъ жильцовъ, разумется, за громадные проценты, въ такомъ род: возвратить черезъ мсяцъ рубль съ четвертью. Количество подушекъ на ея кровати въ кухн за занавской, выросшее до шести и достигающее чуть не до потолка, объясняется пріобртеніемъ ихъ этимъ способомъ. Все это невыкупленные залоги. Анна Кружалкина, баба себ на ум, трудолюбивая, за плату стирала «гнзды», то-есть рубашки, порты и онучи своимъ жильцамъ — и все-таки подавала прошенія о выдач ей городскихъ дровъ, предназначаемыхъ для обогрванія бдныхъ и больныхъ — и ей выдавали въ сильные морозы, выдавали, какъ квартирной хозяйк, ибо нельзя-же выдавать угловымъ жильцамъ, которые нанимаютъ углы съ отопленіемъ.

Появилась четвертая бутылка водки, заказчицы прошеній пьянли, опьянлъ и писарь-баринъ, хотя вообще считался не споимымъ. Рука его уже очень плохо двигалась при писаніи прошеніи, перо длало брызги и кляксы, въ глазахъ двоилось. Сначала онъ довольно искусно слизывалъ кляксы языкомъ, а затмъ высушивалъ мокрое мсто на жестяной лампочк, горвшей на стол, но потомъ оставилъ и сталъ убирать канцелярскія принадлежности въ свой портфель, сказавъ присутствующимъ:

— Баринъ пьянъ и больше строчить не можетъ. Довольно. Теперь до завтра. А тебя, хозяйка, прошу пріютить Максима Ежова на ночлегъ, — обратился онъ къ Кружалкиной.

— Голубчикъ, и съ удовольствіемъ-бы, но не могу… Прости, милый… Ты знаешь, какъ у насъ нынче строго, — заныла она. — И дворникъ, и околоточный — упаси Богъ, коли если что… Запрещено, милый.

— Да вдь у меня паспортъ въ карман! — возвысилъ голосъ писарь и ударилъ себя кулакомъ въ лвую сторону груди.

— А въ карман, такъ давай его сюда, давай я его спрячу. Нынче приказано, чтобы ни одной ночи безъ паспорта. Ужасти, какъ строго. Да и зачмъ я буду дворника подводить? Онъ человкъ нужный.

Писарь порылся у себя въ карман, вынулъ завернутый въ тряпку указъ объ отставк, похожій по своей ветхости на старое полковое знамя, и произнесъ, подавая ей свой видъ:

— Да, возьми, лукавая фараонова жена.

Почему онъ назвалъ ее фараоновой женой — неизвстно. Жилицы захохотали пьянымъ смхомъ…

— А вдь и впрямь она фараонова жена! Фараонова жена… Анна Сергевна, ты фараонова жена — кричали он.

Кружалкина обидлась.

— Не смть меня такъ называть! Не ругаться! — огрызнулась она. — Барину я еще позволяю, потому онъ баринъ, а вы жилицы-горе, за квартиру по двугривеннымъ платите и смете меня еще дразнить, чертовки! Не смть! Я вамъ квартирная хозяйка, и вы меня предпочитать должны, а не ругать.

— Хорошенько ихъ, хозяюшка, хорошенько! — подзуживалъ ее писарь.

Началась перебранка.

Писарю выпитой водки оказалось мало и онъ, обладая уже нсколькими гривенниками за написаніе прошеній, просилъ послать еще за сороковкой. Взрослыхъ послать было опасно. Они теперь распились и по дорог могли-бы не удержаться и выпить чужое добро, а потому былъ разбуженъ мальчикъ, сынъ какой-то жилицы. Онъ побжалъ за водкой и вернулся ни съ чмъ. Винная лавка была уже заперта.

Писарь впалъ въ уныніе, но хозяйка Кружалкина тотчасъ-же ободрила его.

— Да ужъ ладно, ладно, утшу я тебя, Максимъ Николаичъ, — сказала она. — Я женщина запасливая и есть у меня въ сундук одна запасная сороковочка. Возьми.

— Благодтельница рода человческаго! Да какъ мн тебя отблагодарить-то! — воскликнулъ пьянымъ голосомъ писарь и ползъ цловаться къ Кружалкиной.

— Да вдь я теб не на свои, не на свои, а ты перекупи у меня, — спохватилась Кружалкина и прибавила, шепнувъ:- А пятачокъ дашь нажить, такъ и ладно будетъ.

— Бери, бери, фараонова жена.

У «фараоновой жены» оказалась и вторая запасная сороковочка и для жилицъ. Пиръ продолжался. Писарь потерялъ даръ слова и свалился. Его стащили въ корридоръ и уложили на его собственномъ пальто съ прибавленіемъ двухъ мшковъ изъ-подъ картофеля, служившихъ для поломойства.

Въ это время пришелъ Михайло. Онъ былъ полупьянъ и принесъ съ собой на ужинъ краюшку ватрушки и полтора десятка мелкой копченой корюшки. Марья была пьяна и пила кофе, который сварила на таган на лучинкахъ. Физіономія у нея была красная, волосы растрепаны, синякъ около глаза, который она теперь не прикрывала, такъ и выдавался.

— А я еще одно прошеньице заготовила… Въ здшнее церковное попечительство заготовила… — заискивающе сообщила она Михайл. — Былъ тутъ писарь, настоящій писарь, такъ хорошо таково написалъ, жалостливо. Оттуда всмъ выдаютъ, кто просить, не по многу, а выдаютъ. Нужно только, чтобы прихожанка была.

— За деньги? — мрачно спросилъ Михайло.

— Да и всего-то только гривенникъ. Но ужъ зато какъ написано — на отличку!