Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Второе: во всяком моём кризисном, поворотном пункте – подозревать мою неискренность, сокрытие истинных мотивов; в трактовке этих моментов быть всегда на стороне моих недоброжелателей – и это, вероятно, не по злости ко мне, но, как он рассчитывает: это лучшим образом и обезпечит ему требуемую «научным стандартом» уравновешенность, «фифти-фифти». Как можно больше недоверия к персонажу, никакого цельного характера существовать в природе не может, и если не разорвать его в клочки и в противоречия – то где же тогда фрейдистские комплексы? и где же объективный самодостаточный исследователь-биограф?

Насколько же веселей – и честней! – открытое неприятие, споры, нападки, даже ругань, – чем это болотное испытание пошлостью.

Чьё это лицо – в водной ряби?..

Не для читателей сплошь, а для специалистов, кому надо будет покопаться, – вот подробней.

Уже общая оценка «Телёнка» такова: это – недалеко от эренбурговских самооправданий в мемуарах[443]. (Что ж он понял? Эренбургу надо было оправдать тридцать лет коллаборантства с режимом. А что мне оправдывать – фронт? тюрьму? подпольщину? взрывы в морду власти?)

Какие мотивы могли двигать этим писателем, зачем-то полезшим атаковать могучую власть? Конечно: он гоним честолюбием и желанием преуспеть. (Объяснение от Решетовской и АПН, да и исконное обывательское о ком угодно: они, кроме честолюбия, ну и наживы, ничего в людях не усматривают.) Конечно – дурные свойства характера: врождённая раздражительность и упрямство. (И вот – не ужился в Союзе писателей, где все отроду уживались.) – Поступил в комсомол в свои 18 пылких лет? – это было конъюнктурное решение, то есть убеждений таких у юноши, конечно, быть не могло. Но затем, странно: на шарашке, уже пройдя обучение в тюрьмах и лагерях, – я имею взгляды, «тесно близкие к Копелеву»: как и он, я «ленинец во враждебном окружении», мы «объединяем себя с правящим слоем», мы оба «считаем своё осуждение ошибкой юстиции». (Вот уж – ни минуты я не считал. Всё так – чувствовал Копелев, и перетянул шкурку на меня, а Скэммел охотно принял.) Да что там, уже и в ссылке, после 8 лет лагерей (уже написаны «Пир победителей», «Пленники») – «ленинизм ударял по его ответной струне». Вот понял так понял, вот вник так вник. (Да у Скэммела и «Священный Байкал» – оказывается, «советская песня».) – Тогда упоминать ли ещё мнение биографа, что «дело не так просто», будто я не женился в ссылке из-за рукописей (и что́ их, правда, беречь и прятать, если они озарены ленинским светом?)[444].

И не может быть, чтоб я имел в себе столько самообладания и внутреннего спокойствия, чтобы не кинуться упиваться симоновской статьёй об «Иване Денисовиче» в «Известиях» (статьёй советского фаворита в прожжённой советской газете; разве примыслится биографу такая дикость, что «Иван Денисович» уже был для меня в тот момент проскоченный барьер, а густые заботы клубились – о судьбе следующих произведений)[445]. – Не может быть, чтоб отказался от почётной встречи с великим Сартром[446], – от чего другого, как не от соединения гордости и робости: «буду слишком страдать». (Не допускает, что я Сартра просто презирал.) «Этот отказ, возможно, выражал известную паранойю со стороны Солженицына». (И много раз по книге рассыпана «паранойя» – с такой отмычкой биографу удобнее всего понять своего персонажа.) – Или вот появился меморандум Сахарова о сосуществовании и прогрессе, имеет шумный успех на Западе, – что должен ощущать Солженицын? Тут – «намёк на соперничество» со стороны Солженицына. (Это когда я ужаснулся наивным аргументам Сахарова и его плохо продуманным формулировкам о советском социализме: куда ж он направляет освободительное движение и как искажённо представляет мир?) – Или вот: арест и процесс Синявского и Даниэля. «Создаётся впечатление, что Солженицын был расстроен этим внезапным включением прожекторов и ревновал к публичности, привлечённой ими». (У кого создаётся? Да я – облегчён был! что не на меня пока пришёлся главный удар, что я ещё уцелел для «Архипелага». Я полон был «Архипелагом», выполнял в Укрывище по две нечеловеческие нормы в день, только бы успеть кончить![447] Эту придуманную зависть Скэммел меряет опять-таки по себе?) – А уж когда Синявский приезжал ко мне прощаться (и знакомиться) перед отъездом за границу – «это позирование», будто Солженицына тоской обдало, что всё меньше остаётся людей, желающих потянуть наш русский жребий[448]. То есть: просто вру, такого чувства к России у меня быть не могло, а ясно, что я только и мечтал сам удрать за границу[449]. (Отчего ж не уехал за премией в 1970? отчего не принял в 1973 угрозного подталкивания КГБ, принесенного в клюве женой Синявского?)[450]

А что ж, когда доходит до моих критических моментов, до узлов жизни, где переламывается или взрывается судьба? Тут я ему – и напрочь непонятен, тут тем более надо наложить пластыри посредственности.