Угодный богу

– Ты рассудил о моих действиях таким образом, как если бы сам оказался на моем месте, – спокойно отвечал Амонхотеп IV. – Я до последнего момента надеялся, что мои подозрения не оправдаются, что какой-то негодяй нарочно порочит твое имя. Но вот в руках моих именная ведь, принадлежащая Такенсу, верховному жрецу Амона. Сомнения мои разгромлены. Я не стремлюсь к мести. Это недостойно человека. Мне не нужна твоя драгоценность, возьми ее, – фараон протянул Такенсу украшение. – Но знай, что с ней тебя очень скоро отыщут и приведут ко мне. И даже без нее тебя найдет полиция: твои приметы известны очень многим. Уходи из Египта, Такенс.

Фараон положил украшение на ступени и стал медленно подниматься по лестнице.

Жрец бросил взгляд на лежащую вещь, поднял ее и, попробовав на пальце острый край пластинок, неожиданно кинулся на фараона. Он хрипел от охватившей его жажды крови, смерти этого человека. Он хотел разрезать его на куски, полоснуть по горлу, по глазам, по сердцу, в слепой ярости не соображая, что выбрал для этого неподходящее орудие, мягкое, недостаточно острое даже для того, чтобы сделать рану.

Амонхотеп оказался проворнее и отбросил от себя озверевшего Такенса. Тот тяжело упал на ступеньки, и украшение зазвенело по полу.

– Прощай, Такенс, – поправляя накидку, через плечо бросил фараон. – Ты недостоин даже того, чтобы называться мудрым. Разум изменил тебе!

– Я не умалишенный! – прохрипел тот, но Амонхотеп уже его не слушал; его тень мелькнула по перекошенной от ненависти физиономии Такенса и растворилась в лунном сиянии ночи.

Глава 9.

Двуречье.

Тотмий остановил свою лошадь на берегу широкой реки. Не один месяц он добирался сюда, а путь еще предстоял неблизкий. Дорога его не страшила, он готов был стерпеть все тяготы путешествия ради того, чтобы когда-нибудь очутиться в стране своих детских снов. Он понимал, что она может оказаться совсем другой, чем представлялась ему когда-то. Но верил, что она будет лучше всего остального мира, с которым ему довелось столкнуться за эти годы.

Ну-от-хаби не поскупился и сам снарядил в дорогу Тотмия, купив ему лошадь и подшучивая над тем, как за время пребывания в рабстве молодой человек значительно вырос не только по части мастерства, но и в прямом смысле. Ну-от-хаби делал вид, что рад тому, что Тотмий уезжает. Но все же в его шутках и в движениях было что-то иное. Тотмий никогда не видел, чтобы учитель плакал, да и сам давно разучился это делать. В каких пустынях на пути в Китай остались его слезы? Ну-от-хаби отобрал и сложил в сумки самые лучшие работы Тотмия – маленькие скульптурки из дерева и камня – дал денег и провизии и посмотрел, как молодой человек влезает на лошадь, а потом сказал всего два слова и, махнув рукой на прощанье, ушел в дом. Тотмий поехал прочь, и слова учителя долго звучали в его ушах: «Верь себе». Он еле сдерживался, чтобы не гнать лошадь слишком быстро и следовать советам учителя. Как велел Ну-от-хаби, Тотмий пристроился к одному из караванов, везущих китайские ткани в сторону заходящего солнца. Караванщики недоуменно поглядывали на юношу, сбитые с толку его китайским нарядом и совершенно не подходящей к ней внешностью чужеземца. Один из караванщиков был другом Ну-от-хаби и объяснил остальным, что Тотмий – раб, отправленный в подарок императору Египта. И те подивились, как раб может путешествовать самостоятельно? Они следили за тем, чтобы Тотмий не отбился от них и не сбежал. Караван двигался медленно, и прошло еще очень много дней, прежде чем Китай остался позади; они пересекали земли, заросшие буйной зеленью тропических лесов. Там им попадались диковинные животные, которых Тотмий никогда раньше не видел. Они были похожи на движущиеся серые холмы; караванщикам удалось убить одного из этих зверей, и его мяса хватило каждому.

Тотмий даже не мог подумать, что мир так неповторим и прекрасен в каждом своем проявлении. Он не знал, что непроходимые заросли будут звучать потрескиванием сочной зелени, журчанием воды и стрекотом невидимых птиц, а запахи гигантских цветов вызовут чувство опьянения и головную боль. Он не подозревал, что глаза его начнут уставать от пестроты красок, а сердце будет так сильно колотиться, что он испугается возможности умереть от переполнявшего его ощущения прекрасного. Тотмий понимал, что устал восхищаться, но не восхищаться не мог. Он любил и чувствовал каждый лист, каждый цветок, каждую птицу. Он не знал, сколько сможет вместить в себя, но полагал, что ему это необходимо: душа его оживала тем быстрее, чем больше красоты входило в него. Быть может, когда-нибудь ей суждено будет пролиться в его работах?..