Угол покоя

Обеспокоенная, она начала отводить руку, но он поймал ее ладонь правой рукой и вновь притиснул к левому запястью.

– Не важно. Забудьте. Я просто… – Улыбаясь, он разглядывал ее; покачал головой, засмеялся. – Вы красивы, знаете вы это? И добры. И талантливы. И умны. Вы чистой породы.

– Фрэнк…

– Вы все лучшее, что я могу вообразить в женщине.

Она попробовала вытащить прижатую руку.

– Вы забываетесь.

– Я нисколько не забываюсь, – возразил Фрэнк. – Я знаю, кто вы, и кто я, и кто Оливер, и как должен вести себя в таких обстоятельствах джентльмен. Я все про это знаю, думал про это достаточно. Но я не могу встать на задние лапки и веселиться.

Что она могла, кроме как улыбаться нетвердой, теплой улыбкой?

– Однажды вы поцеловали меня по ошибке, – сказал он. – Поцелуете меня сейчас на прощание не по ошибке?

Она колебалась всего секунду.

– Думаете… Да. Да, поцелую.

Она встала на цыпочки, чтобы скользнуть по его щеке губами, но еще только приподнималась, вытягивая губы, как уже увидела, что с его глазами что‑то происходит, и он крепко ее схватил и принялся целовать, не в щеку, а в губы, горячо и жадно. Миновал долгий слепой промежуток, прежде чем он ее отпустил.

– Это было… нечестно, – сказала она.

– Это самая малость. Я не из дерева сделан.

Он не хотел встречаться с ней глазами. Начал выносить багаж для укладки в коляску.

Все еще прижимая юбку к лицу, Сюзан посмотрела на Оливера – он работал за столом при свете затейливо украшенной масляной лампы, его светлые волосы были взъерошены, шея и руки темные от загара. Она чувствовала, что в долгу перед ним, хотела найти какие‑нибудь слова, чтобы заделать трещину. Подойдя сзади, заслонила ему глаза ладонью, а другой рукой поднесла к его носу ткань юбки.

– Понюхай. Чем пахнет?

Он послушно втянул воздух.

– Плесень?

– Какая еще плесень! – Она отдернула юбку. – Ледвиллом пахнет, вот чем. И у меня ностальгия, представляешь? Несмотря на все, я бы хотела туда опять.

Полуобернувшись на стуле, он отозвался на это признание со всей серьезностью. Когда он, как сейчас, был очень загорелый, его глаза делались бирюзовыми.

– Сю, я бы на это не рассчитывал.

Она в последний раз понюхала юбку – и уже не могла быть уверена, что вдохнула пьянящую квинтэссенцию гор. Сдалась.

– Я тоже нет. Просто вдруг на меня нашло. На секунду почудилось, что я точно знаю, кто я такая: миссис Уорд с аллеи вдоль канала. Но нет, кажется, надо опять записываться в вечные жиды.

– Ну, Вечный жид, он же бессмертный, – сказал Оливер. – Он нигде и никогда не может осесть. А мы рано или поздно осядем.

– На небесах, судя по всему.

– “Что вы так боязливы, маловерные?” Ничего, Сю, мы осядем. Будет и работа, какая надо, будет и дом с двором и чердаком. Дай срок.

– Неведомо как, неведомо когда.

– Mañana[131], – сказал Оливер. Похлопал ее по бедру и вновь обратился к своим запискам и карте. – Может быть, начнешь укладываться? У нас завтра сорок миль верхом.

Она поневоле засмеялась. Едва заговорили о том, чтобы осесть, как приходит пора ехать.

Конец мечты номер три, которая, как санта-крузская, была скорее ее мечтой, чем его. Короткая, но яркая, эта мечта ненадолго очаровала в ней и художницу, и замужнюю женщину. Сюзан отодвинула мечту в сторону, и не стала хандрить, и извлекла из обратного пути все возможное. Кое-что говорит и о ней лично, и об Утонченной Женщине вообще то обстоятельство, что все пять дней с небольшим, которые понадобились, чтобы проехать двести пятьдесят миль до Мехико, она писала и рисовала, причем в прямом смысле в седле, и сделала все записи и часть эскизов для третьего очерка в “Сенчури”.

У нее был темперамент терьера, ее интересовало все, что движется. За черной шелковой маской, которую ей подарила Эмелита для защиты от muy fuerte[132] мексиканского солнца, ее глаза не дремали. Карандаш был всегда наготове.

Их было четверо: они с Оливером, Симпсон и злодейского вида кавалерийский полковник, один из полковников Диаса[133], который ехал на лошади по кличке Napoleon Tercero[134] и внушил им подозрение в том, что до того, как патриотизм его облагородил, он был бандитом. Они потому согласились на его общество, что вдоль дорог рыскало немало его необлагороженных собратьев.

За путниками следовала небольшая процессия: два вьючных мула, два мула в поводу и две запасные лошади; со всем этим управлялись шестеро слуг, и тот, что ехал последним, сидел на своем муле очень близко к хвосту и, насколько они могли видеть, не делал ровно ничего – только менял угол своего сомбреро в зависимости от положения солнца.