Угол покоя

– Более или менее. Он чуть оптимистичнее настроен. Может быть, даже посоветует тем, кто его послал, воспользоваться шансом и перекупить опцион задешево, если получится. Он знает, что прежнюю богатую жилу они не нашли, но отчасти склоняется к мысли, что можно начать с той, какая есть, и рассчитывать выйти на старую позже.

– Чем ты и сам занимался на “Аделаиде”.

– Более или менее.

– Если там ты это делал, то почему не рекомендовать то же самое здесь?

– Синдикат не для того меня сюда послал, чтобы я преподнес ему новую “Аделаиду”.

– Но ведь мистер Симпсон не прочь! Как раз на это его начальники и надеялись, да? На то, что его оценка будет выше твоей и они смогут купить задешево?

– Я не знаю, не прочь он или нет, это только мои догадки. – Он нахмурился, и какая‑то медленная вредность вошла в его лицо. – Что ты предлагаешь? Чтобы я подсластил отчет? Нарисовал привлекательную картину? Сказал им то, что они хотят услышать?

Они смотрели друг на друга почти зло, но потом она встала и притронулась к его руке.

– Я знаю, душа моя, что ты этого не можешь. Но если мистер Симпсон напишет благоприятный отчет, то его начальники захотят купить, да?

– Смотря сколько синдикат запросит за опцион.

– И если они купят рудник, то, может быть, попросят тебя им управлять?

Сумрачный, неподатливый, понимающий, к чему она клонит, он хмыкнул.

– После моего не очень лестного заключения о нем?

– Но зачем вообще знакомить их с твоим отчетом? Ты ведь не им должен его подать. Зачем начальникам мистера Симпсона знать, какого ты мнения?

– Будут знать, мы с Симпсоном это обсуждали.

– Ты просто… выложил ему все как есть?

Он смотрел на нее, чуть отвернув голову. Почти рассеянно расстегнул ремень, отягченный револьвером и ножом, и бросил на кровать. Его глаза упирались в ее глаза, как будто он сосредоточенно гнул что‑то взглядом.

– Да, я просто выложил все как есть. Я просто здоровенный несмышленый детина, слишком честный себе в ущерб. У меня не хватает мозгов, чтобы играть со взрослыми в покер. Я не знаю, когда надо с выгодой для себя держать язык за зубами.

– Оливер, я не хотела…

Он наклонился, стал отстегивать шпоры. Одна за другой они упали на кровать подле ремня с револьвером. Он начал стаскивать через голову рубашку из оленьей кожи, распространяя еще более крепкий дух пота и пыли, и, когда из‑под нее показалось его лицо и взъерошенная голова, он не глядел на Сюзан. Она ощущала как встряску это замкнувшееся, упрямое выражение его лица. Она сдавленно спросила:

– Не странно ли будет выглядеть, что инженер от синдиката подает отрицательный отчет, а инженер от людей со стороны отзывается более благоприятно?

Голубые и холодные, его глаза коснулись ее глаз и безразлично ушли в сторону. Она почувствовала, что почему‑то он винит в этом ее. И будет отказываться об этом говорить, уйдет в одеревенелое молчание.

– Ага, верно, – сказал он. – Я думаю, Ферду это может показаться странноватым.

– И мы можем быть уверены, что по крайней мере он ничего тебе больше в Мексике не предложит.

– Я думаю, ты правильно все понимаешь.

Он сел на кровать, вытащил из‑под нее подставку для снятия сапог, вставил пятку, потянул. Сапог снялся. Он пошевелил пальцами в носках. Всё в нем, от сумрачного лица до животного запаха, отвращало ее. Он поднял взгляд из‑под бровей, рассеянно ища подставку другой пяткой.

– И я тебе больше скажу. Если “Аделаида” когда‑нибудь разберется с “Аргентиной” и “Горным вождем” и опять станет работающим рудником, я и там вряд ли буду управляющим.

Несколько секунд она усваивала услышанное.

– Ты хочешь сказать, что мы не только тут не сможем остаться, но и в Ледвилле нас не будут ждать.

– Предполагаю, что так.

– И куда же мы теперь?

– Не знаю, дорогая моя.

Он ослабил узел шейного платка. Затем сосредоточился на втором сапоге, стащил его с ноги. Сюзан босиком стала тихо обходить комнату. Кончиками пальцев коснулась прохладного резного изножья кровати, тисненой кожи сундука, заостренных планок жалюзи, холодной облицовки камина.

– Надо же, – сказала она.

Повернувшись к нему, увидела, что он сидит на кровати, все еще чувствуя себя обвиняемым. И не поддастся – вот что ее возмущало. Не станет ни защищаться, ни оправдываться. Она спрашивала его, желая быть на его стороне, желая помочь ему выработать будущее для них обоих, а он так себя повел, словно она обвинила его в том, что он нарочно, по глупости, из какого‑то ложного понимания честности, пустил на ветер их шанс. Его честность не глупая, вовсе не имела она этого в виду. Только…

– Это что, судьба? – спросила она более горьким тоном, чем намеревалась. – Или просто невезение? Что это? Почему тебе всегда приходится отстаивать то, что вредит нам или лишает тебя работы? Неужели честность никогда не вознаграждается?

Она почувствовала, что ее тон стал сердечнее, стал таким, при котором обычно ей на язык просилось квакерское “душа моя”. Обычно, но не сейчас. Может быть, он обратил на это внимание, может быть, нет.

Он пожал плечами, сидя в нательной рубашке и носках (а я в сорочке, подумала она, – прямо как лавочница, повздорившая с мужем-лавочником).