Угол покоя

Опережая их на шесть часов, ехал доверенный слуга Гутьерресов, который готовил им ночлег и послеполуденный отдых в величественных estancias[135]. На воображение бабушки, неравнодушной к романтическим образам Средневековья, ничто не могло подействовать сильней, чем эти поместья. Путники являлись подобно странствующим рыцарям, сенешаль распахивал перед ними ворота, а у внутренних ворот их встречал гостеприимный господин. Вассалы уводили смирную лошадь дамы и отстегивали шпоры рыцарей, горничные провожали даму в ее покои. Обедали и ужинали за феодальными столами, куда не допускалась челядь, а снаружи, во дворах, освещенных факелами, звучали гитары менестрелей.

Волшебный край, сказочная страна, полная старинной учтивости и феодального величия, где буйно цвела живописность, которая была для Сюзан Уорд лакомой пищей. Каждую из больших усадеб она покидала скрепя сердце. Пересекая очередную пропеченную солнцем котловину нагорья, глядя, как однообразно покачиваются на вялом ходу плечи спутников, слыша однообразное звяканье их заряженных карабинов, она, может быть, думала, что они всем теперешним обязаны дону Педро Гутьерресу и что будь отчет Оливера немного иным, они все‑таки имели бы шанс стать частью этого мира. Читая ее воспоминания, я ловлю ее на печальном вопросе: удалось ли этим estancias выжить, когда до них стали долетать паровозные гудки, существуют ли еще такие усадьбы, как Керендаро, Тепетонго и Тепетитлан, где всю их кавалькаду из десяти человек, двенадцати лошадей и четырех мулов могли принять, предупрежденные всего за час, без какой‑либо суеты помимо дружелюбных и степенных хлопот гостеприимства?

Только одно место в ее третьем очерке для “Сенчури” указывает на то, что порой она забывала про окружавший ее романтический колорит и переходила мыслями на то обстоятельство, что живописная дорога вела не куда‑нибудь, а назад – и куда же именно? Даже не в Ледвилл с его скудной устойчивостью.

“Мы не встречали никого, кроме индейцев, – пишет она. – Один раз нам встретился молодой человек, он отдал свою соломенную шляпу женщине, шедшей сзади, а сам шагал с непокрытой головой, копна его жестких волос блестела под солнцем, как сапожная вакса. Женщина несла спящего ребенка, он тяжело покачивался в складках ее rebozo. Одной рукой, в которой держала свою обувь из светлой овечьей кожи, она вдобавок прикрывала лицо краем rebozo. В другой руке несла грубо сработанную гитару. Ее громадные черные глаза пристально смотрели на нас поверх синей хлопковой ткани.

Меня удивил ее взгляд, полный любопытства и страха, но потом я сообразила, что еду на своей rosillo, сцепив руки за спиной, чтобы дать им отдых от поводьев, которые взял на это время Оливер. На мне была черная шелковая маска, подаренная Эмелитой. Этой индианке я, должно быть, показалась узницей, которую увозят в горы, связав ей руки и закрыв лицо маской”.

Я слышу тебя, бабушка. Entiendo[136].

Часть VI При пиковом интересе

1

– Сюзан, – сказал Томас Хадсон, сидя в своем глубоком моррисовском кресле и глядя на нее поверх ладоней, сложенных домиком, – вы понимаете, насколько вы замечательная?

– Бог ты мой! – воскликнула Сюзан. – Мы так уютно сидим втроем, чýдное завершение чудного вечера. Зачем портить лестью его лучшую часть?

– Посмотри на нее, Огаста, – сказал Томас. – До чего же она красива! Румяная, как яблоко в саду ее отца. Годкин, должен вам сказать, пришел от вас в восторг. Жаль, мистер Джеймс прихворнул, а то нашел бы в вас новый образец американской девушки.

– Девушки? Скажете тоже! Не уверена, что выдержала бы такую худобу, как у девушек, про которых он пишет. Я отчасти была рада, что он не вышел, так ужасно с моей стороны! Мне было бы страшно с ним разговаривать. И он отвлек бы меня от вас и Огасты.

Перед теплым камином она чувствовала себя размягченной, уставшей, обласканной. Ее глаза влажно моргали. Прошедший вечер был из тех, что румянили ей щеки и развязывали язык. Вначале ужин в доме Э. Л. Годкина, редактора журнала “Нейшн”, предполагалась беседа с Генри Джеймсом, который у него гостил, но Джеймс к ужину не спустился – послал свои извинения, переусердствовал до этого с кофе. Пришлось ей довольствоваться тем, что сидела между мистером Годкином и Джозефом Джефферсоном. А потом “Пейшенс”[137], Годкин по одну руку от нее, Томас по другую, и все смеялись до колик. А потом устрицы и шампанское для восьмерых здесь, в мастерской, и похвалы ее мексиканским альбомам, выставленным на обозрение. А теперь эти сладкие и доверительные полчаса: потухающий камин, теплые увлажненные глаза. Чтобы кровь после этого перестала играть, как шампанское, нужна была неделя усердной работы по возвращении в Милтон.