Угол покоя

Каса Валькенхорст

Морелия, Мичоакан

12 сентября 1880 года

Моя драгоценная Огаста!

Больше недели прошло с тех пор, как Оливер отправился обследовать рудник с его владельцами и с инженером от возможных покупателей. Они отбыли словно в крестовый поход – но об этом расскажу при встрече. Даже не верится, что я могу послать это письмо на милый старый адрес мастерской и что, когда мы вернемся в следующем месяце, вы с Томасом снова будете в Нью-Йорке. После скольких же?.. после четырех долгих лет, когда я была лишена твоего общества! Дорогая моя, у нас будет о чем поговорить и помимо крестового похода Оливера.

В Каса Валькенхорст в Морелии, в доме здешнего городского банкира из Пруссии, я блаженствую, словно червяк в яблоке. При этом Эмелите, свояченице дона Густаво, которая ведет его дом, я, вероятно, досаждаю, своими norteamericana[125] привычками, как тот самый червяк в надкушенном яблоке – или как пол-червяка, сказала бы, хихикая, Бесси. Но Эмелита такое милое и доброе создание, такой образец предупредительности и такта, что ни за что не даст мне знать, как бы я ни нарушала привычный ей обиход. Я могла бы ходить на ходулях, носить медвежью шкуру – и она была бы все так же доброжелательна и мила, убежденная, что это ничего, что это всего лишь прихоти и чудачества художницы-американки или, может быть, дань обычаям ее племени. Ибо я тут слыву художницей – моя здешняя репутация бесконечно раздута невозможностью увидеть мои работы. Впрочем, однажды я сама застелила свою постель (меня воспитали маминой помощницей, а в бревенчатой хижине на берегу канала я была “прислугой за все”), а потом услышала, как она бранит служанку за нерасторопность, так что после этого я не без удовольствия погрузилась в ленивое роскошество и каждодневное рисование.

На то, чтобы с головой уйти в эту огороженную, защищенную домашнюю жизнь, у меня две причины. Она дарит мне множество набросков, и она дает мне образ того, чем может стать мое будущее. Оливер сказал мне перед отъездом, что есть хорошие шансы, если рудник окажется стоящим, на то, что ему предложат вернуться и управлять им. Тогда передо мной встанет задача – устроить здесь дом, где мы сможем жить, как привыкли, но отдавая должное и мексиканским традициям, которые не очень‑то уступчивы.

Ты можешь себе представить, до чего сильно такой дом, как у Эмелиты, который чудесно ведется и гипнотически уютен, действует на мои подавленные инстинкты домовитой хозяйки. Я влюблена в мирную тишину этого дома, где раньше располагалось духовное училище и до сих пор сохраняется его затворническая атмосфера. По утрам тут царит чрезвычайно приятное ощущение женской работы, из дальних комнат невнятно доносятся голоса, на высоких козырьках воркуют голуби, старый Асенсион идет с веником и метет corredor, а с наружного двора долетают шлепанье и хлюпанье стирки, дуновения древесного дыма, крепкого мыла и пара. Недавним утром, идя из кухни мимо рабочей комнаты, я остановилась как вкопанная, пораженная таким дивным запахом свежей утюжки, что мигом переплавилась в домашнюю хозяйку. Я требую от Эмелиты рецепт каждого необычного блюда, которое мы едим: останемся мы тут или нет, такие вещи бесценны.

Меня здесь принимают и как родную сестру, и как привилегированную гостью, и, когда Эмелита совершает свой утренний обход, я увязываюсь за ней с блокнотом и табуреткой. Здешние salas[126] неинтересны – перегружены убранством, слишком много хрусталя и массивной мебели, но кухня – подлинное сокровище, в ней над горящим древесным углем висят медные котлы и орудует худая сердитая кухарка, которую выгнали бы мгновенно, не будь она способна готовить такую аппетитную еду. Так что мы все, наоборот, хвалим ее и улещиваем, а она выслушивает похвалы и в один миг мрачнеет, и я рисую ее мрачную – то, что получится, думаю, понравится Томасу и даже тебе.

Я рисую все подряд – как Асенсион поливает свои цветы в кадках, как Соледад застеливает одну из огромных lits du roi[127], как Консепсьон метет пол, сгибаясь над своим коротким веником, как индианки на заднем дворе замачивают белье в медных баках, вправленных в каменные печи напротив фонтанчика, который с прохладным журчанием льет воду в каменную поилку для лошадей у зарослей бамбука. Я отчасти завидую этим прачкам – они работают в таком месте! – но мои norteamericana инстинкты побудили меня сказать Эмелите, что, будь у них стиральные доски, их спинам было бы легче, а спине Консепсьон было бы легче, будь у нее метла с длинным черенком. Ах, нет, ответила она. Это собьет их с толку. Они привыкли трудиться по старинке.

Мне надо хорошенько налечь на испанский, ведь ты знаешь, как я люблю сходиться с людьми через посредство речи, а английским сейчас, когда мужчины уехали, в доме не владеет никто, кроме австрийки, гувернантки маленькой Энрикеты, а эта одинокая, в изрядной степени отчаявшаяся женщина редко выходит из своей комнаты и весь запас своих чувств тратит на пуделя Энрикеты по кличке Энрике. Так что на одной стороне блокнота у меня рисунки, а на другой испанские глаголы и существительные. И наряду с этим я постигаю кое‑какие тайны мексиканского домашнего хозяйства.

Сколько слуг, спросила я на днях Эмелиту, потребовал бы дом, где живет семья Уордов из трех человек?

Но вам понадобится большой дом, сказала она. Ваш авторитет (!). Положение вашего мужа!

Я не смогу его вести, сказала я. Не смогу так, как ведете вы. Самое большее – дом среднего размера. Сколько слуг?

Она стала высчитывать на пальцах. Возница. Кухарка. Горничная. Няня или гувернантка. Mozo, чтобы мести полы и следить за воротами. Пять по меньшей мере.

Я сказала ей, что последняя моя служанка, чудесная Лиззи, которую никогда не ценили по достоинству, была кухаркой, прачкой, горничной, mozo, иногда няней и вдобавок моделью для художницы.

Она ответила на это, что таких людей тут нет.

Я сказала, что, может быть, удастся найти и привезти с собой.

Нет, это не годится, сказала она. Посмотрите на фройляйн Эберль. Она очень одинока, с семьей общего языка найти не может, со слугами знаться не желает и ни с кем в Морелии на своем уровне знакомств не заводит.

Если бы дон Густаво не дал обет, которым он чрезвычайно горд, не вступать в новый брак, Эмелита, думаю, давно уже вышла бы за него. Не могу понять, жалею я, что этого не случилось, или, наоборот, рада за нее. По крайней мере положение у нее достойное. Мои республиканские и суфражистские чувства страдают при виде такого женского совершенства в услужении у прусского самодовольства. Она не миловидна, хороши только темно-голубые глаза, и, как и другие респектабельные женщины Морелии, она одевается богато, но не сказать, что со вкусом. Однако меньше чем за две недели я ее полюбила, и благодаря ей мысль о том, чтобы здесь поселиться, очень для меня привлекательна.

Ты видишь, что у меня на уме, с чем я играю мысленно, особенно во время сиесты, когда все затихает, когда даже город снаружи закрывает свои двери, когда умолкают его колокола. Сплю я не лучше, чем когда‑либо, поэтому просто лежу и позволяю волнующим и тревожным возможностям кружить и жужжать у меня в голове. Или пишу тебе, и это более выигрышно.

Потом в доме начинается шевеление. Значит, вскоре придет время для нашей послеполуденной прогулки в экипаже – мы “дышим воздухом”, так это зовется, хотя окна экипажа всегда закрыты. Именно этот час так называемой свободы показывает мне, как близка к тюремному заключению жизнь мексиканки. Я гляжу на Эмелиту и учусь осмотрительности. Она хозяйка дома, я замужняя дама, и мы можем отвечать на поклоны кавалеров, но только определенных кавалеров. Молодые люди, гордо едущие на своих породистых английских конях вокруг zócalo[128], глядят на всех дам, но дамы на них не глядят и не кланяются им. Для девушки на выданье весь мужской пол и даже женская родня возможных женихов почти не существует. Иначе тут же возникнут предположения. Так что каждый день ближе к вечеру мы объезжаем парк, не получая ни моциона, ни воздуха, и, минуя чей‑нибудь балкон или экипаж, приподнимаем руку и перебираем пальчиками, в то время как повсюду вокруг кавалеры прохаживаются или едут верхом, разгоняют себе кровь в предвечерней прохладе, а молодые индианки в вышитых рубашках – вид у них такой, будто они радостно вышли на прогулку, забыв надеть платья, – гуляют себе, используя свои rebozos не для того, чтобы прятать лица, а для того, чтобы смотрели на их глазки, и хихикают, и обнимаются, и стреляют глазами в проходящих парней. Респектабельность – пожалуй, более тяжелая ноша, чем мне хотелось бы нести. Если мне не будут прощать моих привычных свобод, трудно мне придется в Морелии на положении супруги!

Сегодня во время прогулки я узнáю побольше об имеющихся возможностях. Эмелита сказала мне про дом городского адвоката – кажется, он тут только один, – который уехал в Германию лечить свою подагру. Это маленький домишко, всего двенадцать комнат! Она скажет Исавелю, чтобы провез нас мимо, когда мы поедем.

Не могу тебе сказать, желаю я или нет, чтобы дом подошел, хочу или нет остаться. Мне кажется, хочу. Я скучаю по своему маленькому Олли, о котором мы ничего не слышали с тех пор, как отплыли из Нью-Йорка. Я знаю, с мамой и Бесси ему безопаснее, чем было бы со мной, и все равно жалею, что его тут при нас нет. После Ледвилла, где он так болел, и всех переездов, какие у него были за его недолгие годы, он заслуживает надежного дома.

Продолжу позднее. Слышу, как Исавель выводит мулов.

На следующий день. Я посмотрела дом – белый стукко вокруг центрального патио, а весь дом обнесен белой стеной, которую обильно оплетает бугенвиллея. Определенно подойдет. Комнаты хорошие, и общее устройство – квадрат в квадрате, стена вокруг дома и дом вокруг двора – позволит нам жить, как нам захочется. Дом очень близко от парка, так что мы сможем кататься там верхом все втроем, если только мне удастся ездить в седле, не повергая горожан в смятение. Оливер, я знаю, возражать не будет. Ему свойственно проходить сквозь подобные условности, как будто их нет, и быть настолько собой, что вскоре люди начинают приноравливаться к нему.

Даже когда он будет на руднике, где ему, конечно, придется проводить половину времени, мы с Олли, как только люди приучатся терпеть наши вольности, сможем кататься верхом в сопровождении какого‑нибудь Рубио или Бонифасио. Обдумывая это, я получаю наслаждение от своей испорченности, хотя дома и не помыслила бы о таком бесцеремонном нарушении приличий.

Я думаю, это получится, я искренне так считаю. Вы с Томасом сможете приезжать к нам сюда, раз уж не вышло с маяком на Тихом океане, куда я с такой уверенностью вас приглашала. Морелия – не Париж, но она живописна донельзя. Многое в ней построено из мягкого розового камня, который при определенном освещении или после дождя чуть ли не сияет розовым светом. Я думаю, ты на каждом углу будешь тут находить материал для своей кисти, как я нахожу для карандаша.

Сегодня после того, как посмотрели дом, мы возвращались мимо рынка, которого я раньше не видела. Он был весь запружен индейцами – мужчинами в белых пижамах, женщинами, обмотавшими головы и младенцев своими rebozos, детьми, на которых часто одна только рубашонка. А сколько там всего разложено на земле под навесами из циновок! Апельсины, лимоны, арбузы, бананы-малыши, camotes (сладкий картофель), початки их забавной разноцветной кукурузы, странные фрукты, странные овощи, куры, подвешенные за лапки, как мы подвешиваем сохнуть на чердаках букеты иммортелей. Индейки, свиньи, фасоль, лук, целые поля гончарных изделий и корзин, будочки, где продают тортильи, пульке, таинственные сладости и грубый сахар, похожий на дробленую кукурузу. Такое многоцветье, такая мешанина, такая шумная жизнь, такие яркие домотканые платки и вышитые рубашки! С одного боку там возвышаются арки акведука, а в середине фонтанчик, откуда девушки берут воду, пестрея вокруг его переливчатого плеска, как яркие цветы. (Здесь бедные выглядят как цветы, а богатые словно в трауре – по крайней мере женщины.)

Я тут же воскликнула, что должна приехать сюда рисовать утром, когда солнце будет светить из‑за акведука и на рынке будет лежать тень его арок, давая мне возможность слегка приглушить всю здешнюю кипучую деятельность, наложив на нее архитектурный груз. Я спросила Эмелиту, сможет ли она отпустить Соледад или Консепсьон, чтобы сопроводила меня на пару часов. Она не колебалась. ¿Como no? Конечно.

Ей эта просьба, я уверена, показалась безрассудной, опасной и неуместной, потому что по улицам этого восхитительного города ни одна респектабельная женщина не ходит пешком, даже со служанкой. Мои ходули и медвежья шкура во всей красе, но по лицу Эмелиты никто бы не заподозрил, что я попросила о чем‑либо необычном.

Продолжаю. Какой сегодня день? Я теряю представление о времени. Я берегла это письмо для почты, которая отправляется в Мехико завтра. Каждый день похож на предыдущий, но каждый день приносит мне и что‑то новое.

Когда я в прошлый раз вела с тобой разговор, я намеревалась отправиться рисовать рынок. Я отправилась. Утром Эмелита, одетая в свой черный шелк, пришла ко мне, когда я рисовала Энрикету во время урока с фройляйн Эберль, и сказала, что Соледад поедет со мной, когда я буду готова. Я подготовилась очень быстро, потому что не хотела упускать освещение, и, выйдя во двор, увидела, что снаряжена экспедиция под стать крестовому походу Оливера. Меня ждал Исавель с экипажем и белыми мулами. Меня ждала Соледад с французским позолоченным стулом и черным зонтиком. Меня ждала Эмелита в своем черном шелке. Я спустилась в своем обычном утреннем платье, и один-единственный раз решимость Эмелиты не замечать нарушений этикета, которые я допускаю, дала слабину. Ее взгляд сообщил мне, что ей будет за меня неловко. Я, разумеется, извинилась, пошла обратно и переоделась. Но ты не представляешь, в какое смятение я всех привела, даже будучи одета как следует: я на золоченом стуле с блокнотом и карандашом, Соледад стоит и держит надо мной зонтик, Эмелита храбро вышла из экипажа, но не слишком отдалилась, и вид у нее такой, словно каждую секунду не только совершается смертный грех, но он тут же и наказывается. Исавель ничего не мог сделать сверх этого, чтобы не подпускать любопытствующих.

Я высидела всего каких‑нибудь двадцать минут, дольше не стала держать на солнце Эмелиту, которая гнушалась даже тем, чтобы приподнять из пыли край платья, и эскиз у меня получился очень эскизный. Но это утро научило меня двум вещам. Первая та, что большинство поступков, которые идут вразрез с этикетом, совершенно безопасны, а вторая та, что я не стану больше смущать моих мексиканских друзей, втягивая их в свои неосмотрительные затеи.

Сегодня из крестового похода вернулся один из mozos, и он доложил, что все идет хорошо и они приедут обратно, когда запланировано. Он явился пополнить запас вина: один из мулов упал и раздавил корзину, которая была на нем. А дон Педро не из тех, кто согласен, чтобы его гости обходились без должных роскошеств, пусть это и значит отправить слугу туда и обратно за двести миль.

Через неделю, следовательно, я увижу Оливера, и мы начнем строить планы на будущее. Жаль, моя милая, что я не могу тебе сообщить прямо сейчас, но надо дождаться Оливера и его новостей. Только в Нью-Йорке ты все от меня узнаешь – и столько прошлого, о котором нам нужно переговорить до того, как перейти к будущему!

Спокойной ночи, милая моя Огаста. Я только что выходила в corredor, бродила по нему взад-вперед. В доме тишина, чернота. Лучи звезд не проникают в темень под арками и лишь слегка освещают лежащий внизу двор. Он выглядел глубоко мирным и безопасным, непривычным и в то же время знакомым, и я вспомнила летние ночи в Милтоне, когда все спали, а мы с тобой выскальзывали в ночных рубашках наружу и бегали босиком по мокрой траве. Странное, боюсь, я существо: у меня и одна великая любовь, и другая, совсем на нее не похожая. Когда Оливера со мной нет, я тоскую по нем и не знаю покоя, пока он не вернется, но не удивительно ли: в его отсутствие мне так пронзительно думается о тебе.

Будешь ли ты приезжать к нам в Мичоакан, в наш белый дом, увитый бугенвиллеей? Я намерена искушать тебя своими маленькими экзотическими сладостями, пока ты не падешь. Но вначале повидаю тебя в любимой мастерской, где мы, девицы, изучающие искусство, были вместе тысячу лет назад. Даже если нам с Оливером предстоит здесь жить, на что я сейчас искренне надеюсь, вначале придется довольно долго пробыть в Нью-Йорке, чтобы подготовиться.

Спокойной ночи, спокойной ночи. Церковные колокола сумрачно бьют по ту сторону площади Мучеников. Мне одиноко, мне трудно дышится, неймется, бог знает что еще. Будущее темно, как здешний corredor, но может чудесно заблистать, когда на него прольется свет. Знаю одно: как угодно, где угодно, но в нем должна быть ты.

Твоя неизменно,

Сю