Угол покоя

Затеняя глаза ладонью, стиснутая меж двумя страхами и надеждой, мисс Линтон увидела, как он вышел из сарая с ведром овса и приманил своего бурого пони с пастбища к ограде корраля. Высыпал овес на землю, а когда лошадка опустила к овсу голову, надел на нее узду, словно обнимая за шею, растягивая ремень обеими руками. Потом влез на жерди ограды, чтобы вздернуть ей голову, вложить в рот удила, завести за уши оголовье. Мисс Линтон между тем услышала, как Сюзан в доме сказала что‑то обычным своим тоном, не болезненным, и это значило, что к ней пришла Бетси и девочкой надо заняться. Но она медлила в дверном проеме, глядя, как Олли подтянул к себе лошадку и кое‑как вскочил на нее – плюхнулся ей на спину животом. Брыкнул, выпрямился, дернул за поводья, пятками забарабанил по ребрам. По-кавалерийски, как говорила иногда, гордясь и тревожась, его мать, промахнул маленькую площадку и устремился к горлу каньона. По-кавалерийски? Скорее, по‑индейски. Его тоненькая фигурка пригибалась к холке лошади, его светловолосая голова была опущена. Нахлестывая лошадку поводьями, он скрылся за утесом.

Мне пришлось напрячь воображение, чтобы от молчаливого отца, которого я знал, перейти к мальчику в каньоне Бойсе. Как и мой дедушка, он был малоразговорчив, и легко допустить ошибку, посчитав немногословие признаком нечувствительности. Возможно, эту ошибку делала и сама бабушка. Я слышал, как она печально, с ноткой сожаления говорила, какой он был храбрый, мужественный мальчик, но никогда не слышал, чтобы она отмечала его чуткость. Думаю, однако, что он был чуток. Но, хотя я вывожу это не откуда‑нибудь, а из ее писем, мне кажется, она никогда не понимала, какие в нем есть глубины, как не понимала его трудности с чтением.

Ей бы обратить внимание на его способность глубоко чувствовать; упустив ее из виду, она, вероятно, усилила его молчаливость.

Не столько мужество, сколько чувство отправило его через мост вопреки голосу благонравия – сочувственный ужас перед материнской болью, ощущение своей фатальной ответственности в отсутствие отца. Он ведь не был непослушным мальчиком. Он попросту перемахнул через послушание на волне эмоции, и в нем было что‑то от отца с его решительностью в критическую минуту.

Вижу, как он гонит свою лошадку по суровому каньону подобно тому, как его отец всегда гнал верховую лошадь. Он был страшно взвинчен, был как тугой мяч из сыромятной кожи. Последние две-три сотни ярдов перед хижиной Джона тропу покрывал сухой мучнистый ил, и он, торопя лошадку, так ее хлестал, что едва смог остановить перед дверью. Она танцевала и давала кругаля, а он вопил, борясь удилами с ее непослушным ртом. Из хижины никто не выходил. Он позволил лошадке на прямых ногах зайти за угол, откуда виден корраль Джона. Пусто. Недолго думая, поскакал вдоль линии канала, которая огибала подножия холмов, поросших полынью.

Он увидел Джона сидящим в тени тополя на своей волокуше для камней – он давал передышку себе и мулам. Он расчищал предполагаемое русло, ведя необходимые минимальные работы на участке. Не успел Олли, задыхаясь, выпалить три фразы, как Джон уже был на ногах – сдернул с мулицы упряжь и уронил в тополиный пух, устилавший землю, как легкий снежок. Привязал другого мула, накинул мулице на морду узду и взгромоздился ей на спину. Он был большой, тяжеловесный, невозмутимый швед. Говорил, растягивая слова, и вместо “у” у него частенько выходило “ю”.

– Ты-ы езжай домой, – сказал он. – Если твоего па-а не встречю, сам за доктором тогда.

– Мне надо позвать миссис Олпен.

Лошадка подалась в сторону, потянув Олли за поводья. Сидя на мулице, Джон смерил его долгим косым оценивающим взглядом – взглядом взрослого, которого ты попросил позволить тебе что‑то сомнительное.

– Йа-а, – сказал он наконец. – Хорошо-о. Верно. Но берегись, как поедешь.

Он повернул мулицу и, поддавая каблуками, заставил ее пойти рысью вдоль частично прорытого канала. Он сидел на ней тяжело и свободно, сапоги висели носами наружу. Из-за его расслабленной тяжести бег мулицы выглядел гладким. Он не оборачивался. Олли смотрел на него, ощущая пустоту и облегчение: часть ноши с него сняли. Но потом подумал, как много времени пройдет, прежде чем Джон, или папа, или доктор, или еще кто доберется из города, и ему вспомнился животный звук материнской боли. Секунду спустя он уже скакал обратно вдоль линии канала к речной тропе.

Ранчо Олпенов стало видно ему издали: рубленый дом, конюшня, крытый соломой сарай, коррали с оградами из жердей, погрызенный и потрепанный стог сена, высокие тополя. Приблизившись, он увидел, как миссис Олпен выходит во двор, как бегут во все стороны, вытянув шеи и разбрасывая тополиный пух, куры. Подъехал рысью, закрывая от пыли лицо локтем. Когда опять смог смотреть, миссис Олпен, высокая, кожистая, плоскобокая, стояла перед колодой и в одной руке держала за ноги курицу плимутрок, в другой – топорик. Из-под юбки торчали грубые мужские сапоги. Убрав рукояткой топорика прядь волос, она подняла на него глаза.

– Началось у нее, что ль? Зовет меня?