– Хорошо. Мама не знает, и мы не будем ей говорить. Это бы только ее взволновало, а ей нельзя сейчас волноваться. Сам перейдешь назад?
Взгляд, которым они обменялись, был сродни обещанию.
– Да, сэр.
Отец жестом позвал его на мост, пропустил вперед, дал пройти по доскам несколько шагов и только потом двинулся следом. Всю дорогу он держался на этом расстоянии.
Врач явился перед самым закатом. Олли и его отец, которых не пускали в дом, сыграли три партии в подковки, а потом дождь загнал их в хижину. Но дождь как начался, так и кончился. Выглянув наружу, Олли увидел, что дворовая пыль всего лишь слегка прибита, усеяна высохшими кратерами от отдельных капель, хотя молнии еще посверкивали. Поверх голоса Нелли Линтон, читавшей Бетси книжку в чертежной, почти беспрерывно ворчал гром.
Его отец нетерпеливо выбил трубку о дверной косяк. “Ну и вечерок выдался, в самый раз родиться”, – сказал он. Вдвоем они стояли в двери, выходившей на юг, и смотрели поверх каньона и крутых гор туда, где небо над долиной розовело, отражая закатный свет. Выше, над розоватой дымкой долинной пыли, оно все еще было голубым.
Дверной проем рядом с Олли опустел – его отец торопливо пошел вдоль хижины, как будто вдруг вспомнил о чем‑то, что давно должен был сделать. Но, дойдя до угла, остановился.
– Боже ты мой, – сказал он. – Посмотри, что там.
Олли подошел к углу. На северо-западе солнце пробилось наружу над нижним склоном Летней горы и подмигивало поверх хребта Сотус массивной черной дождевой туче прощальным долгим подмигиванием. А над самым их каменным домом изогнулись, точно мосты между горами и приречными откосами, две радуги, одна над другой, и даже верхняя была яркая, как цветное стекло, с четкими краями, безупречная от горизонта до горизонта.
– Вот те на, твоя мама должна это видеть. Добрый знак, не иначе.
Они побежали мимо кухонной палатки, к подошвам липла влажная пыль. Отец Олли постучал, прислушался, открыл входную дверь. Олли из‑за его спины была видна закрытая дверь спальни. Он ждал – отец прошел через комнату и постучал одними ногтями.
– Сю? Сю, если можешь, выгляни наружу. Это прямо‑таки знак, самая образцовая двойная радуга на свете.
Дверь спальни открылась, в ней стоял врач, широкий, в одной рубашке, его ладони с растопыренными пальцами были подняты. Позади него горели, казалось, все лампы, какие были в доме; его тень протянулась до самой входной двери. Олли с ужасом увидел, что его воздетые негнущиеся пальцы блестят, вымазанные кровью.
– Вашей жене сейчас не до радуг, – сказал врач. – Три минуты назад она разродилась дочкой.
Пускай пролетят два года – они и правда пролетели птицами, каких видишь, сидя у окна. Семьсот тридцать восходов солнца, семьсот тридцать закатов. Двадцать четыре полнолуния, двадцать четыре новолуния. У женщины – шесть рассказов, один роман в трех частях, пятьдесят восемь рисунков. У мужчины – автоматический водослив и ящик для измерения водного потока, оба изобретения описаны в технических журналах, ни одно не запатентовано. У обоих – у всех – три прилива надежд и три разочарования, последний раз из трех – когда Генри Виллард безуспешно попытался расширить свою империю.
И вот новое лето, 1887 года.
На этой широте летние дни долгие, летние ночи – всего лишь краткие промежутки темноты между протяженными сумерками, когда для звезд еще рано, и вбирающей звезды зеленоватой ясностью восхода. По всей земной поверхности солнце волочило ноги, но, едва спрятавшись за Летней горой, оно, как ребенок в игре, тут же пускалось там стремглав и вдруг выскакивало на востоке, когда, казалось, только-только скрылось на западе. Каждую четвертую неделю лета, когда светила полная луна, ночей как таковых и вовсе, считай, не было.
Чем этот поздний час ни считай, она пребывала в нем одна. Оливер был в городе, пытался спасти хоть что‑то из виллардовского фиаско, добыть немножко денег за счет продажи части своих собственных акций. Если, думал он, те, кто может вложить средства в проект, увидят пусть даже одну милю готового канала, они в него поверят, и он пророет эту милю за свой счет, если будут деньги.
Было почти одиннадцать вечера; его задержка могла быть и добрым знаком, и недобрым. Дети давно спали, Джон, поужинав, сразу отправился в свою хижину, Вэн, прихлопнув последних мух и ночных бабочек, слетевшихся на свет, ушел к себе в палатку, Нелли час назад закрыла книгу, пожелала Сюзан спокойной ночи и удалилась в свою комнату. С усталостью в глазах после дня рисования, изнуренная дневным зноем, Сюзан Берлинг-Уорд сидела одна и, хватаясь, как утопающая, за спасательный круг культуры, литературы, цивилизации, пыталась читать “Войну и мир”.
Но слишком воспалены были глаза. Когда закрыла их и прижала пальцы к векам, выступили густые слезы. Сидя так, вглядываясь в красноватую темноту опущенных век, она слышала полнейшую тишь. Ни звука в доме-землянке, напоминавшем пещеру, ни вздоха из комнаты за печкой, где спали Бетси и Агнес. Ни мухи вокруг стекла лампы, ни мотылька. Она открыла глаза. Неровный огонек фитиля подрагивал бесшумно.