Угол покоя

Осознание и вывод пришли почти рука об руку. Раз он возвращается домой с песней, долгий день, должно быть, дал результаты. Кто‑то, должно быть, готов предоставить несколько тысяч долларов, необходимых ему, чтобы прорыть свою милю канала “Сюзан”. Любые возможные вкладчики средств, каких генерал Томпкинс пришлет следующей весной, смогут увидеть, как вода бежит по проложенному руслу от устья каньона и как растет пшеница на полынном уступе над Олпенами.

Еще один угол обогнут; звук внезапно сделался громче, усиленный эхом.

Будет весело всем вме-е-е-есте
Вечерком сиде-е-е-еть и слушать
Эти пе-е-е-есни по‑о-о-од луно-о-о-ою…

Один, довольный собой и мирозданием, он голосил так, что она не могла сдержать улыбку. Пропев мелодию, он тут же начал то же самое в басовом регистре, словно пытаясь гармонически подстроиться к самому себе, и ей пришли на ум гиды, о которых рассказывала Огаста: пропев последовательно две ноты в потолок баптистерия в Пизе, они добиваются того, что купол сливает одну с другой в полнозвучный аккорд.

Он так же ошалел от луны, как она. Ей уже слышно было, как звякают по камням подковы. Еще чуть‑чуть, и он появится на площадке, где все видно. Импульсивно она шмыгнула в тень сарая, прижалась спиной к округлым бревнам и стала ждать, решив его удивить.

Копыта уже не по камням, а по пыли, ближе, ближе – остановились. “Фух, приехали”, – сказал Оливер. Скрипнуло седло. Она выглянула из‑за угла сарая и увидела, как его длинная нога перемахнула через заднюю луку, как он, повернутый к ней спиной, согнулся и лег животом на седло, спешиваясь. И вдруг жесткий, сердитый возглас, и он повалился на спину в пыль.

Она вскрикнула и метнулась из своего укрытия на помощь. Мул шарахнулся в сторону, таща Оливера за ногу, которая все еще была в стремени. “Тпру, тпру!” – говорил он, судорожно садясь и ловя рукой то ли стремя, то ли свою ступню. Мул протащил его еще немного, потом они разъединились. Мул отбежал к дальнему забору и встал там под луной, кося глазом. Оливер сидел неподвижно.

– Боже мой! – воскликнула Сюзан.

– Господи, я бы убиться мог, ты что?

– Ох, ты упал, и я безотчетно… Ты не поранился? Не ушибся?

Он встал и принялся выбивать из штанов пыль, которая в лунном свете обволакивала его дымкой.

– Нет, – сказал он голосом, густым от отвращения. Пошел к мулу, подобрал упавшие поводья, обмотал их однократно вокруг жерди корраля, зацепил ближнее стремя за рожок и стал шарить по темному боку животного, нащупывая подпругу. – Ты‑то что здесь делаешь так поздно? Зачем ты сюда пришла?

– Просто поглядеть на луну. – Она подошла близко и встала за ним, но он продолжал расстегивать подпругу и не оборачивался. – Я услышала, как ты поёшь. Подумала, значит, произошло что‑то хорошее. Решила сделать тебе сюрприз. Прости меня, зря я так выскочила, когда ты упал.

– Ф-фу, наконец, – сказал Оливер.

Подпруга под брюхом мула расстегнулась, седло отправилось висеть на ограде.

– Что было в городе? Они согласились, да? Кто‑то согласился, ты получил поддержку.

Теперь он повернулся, но не полностью. Его лицо было затенено шляпой, он смотрел куда‑то вдоль каньона.

– Нет, – сказал он. – Не согласились они. Ничего не произошло. Никакой поддержки.

– Ох, Оливер!

– Для них канал мертв. Я славный малый, они ко мне всей душой, но они все прогорели. Хотели мне какие‑то акции продать.

Он говорил как мальчик, от которого чего‑то ждали, а он разочаровал и себя, и всех. Она двинулась было, чтобы положить на него руку, утешить, но он отвернулся и стал стягивать с мула оголовье, пригибая ему уши. Похлопал животное по ноге и, далеко обойдя Сюзан, как будто она была бог знает сколько в диаметре, отнес уздечку в сарай и вышел с ведром овса. Когда наклонился высыпать овес на землю, она услышала его свистящий, полный отвращения выдох сквозь зубы.

– Но ты так радостно пел! – сказала она и теперь приблизилась наконец, опустила ладонь ему на плечо – и, внезапно замерев на секунду, яростно нагнулась, чтобы заглянуть ему в лицо. – Ты выпивал!

Впервые за все время он не стал отворачиваться; она поняла, что до этого он старался дышать мимо нее. Они долго смотрели друг на друга. Она увидела, что он в нерешительности, что он не знает, что сказать. “Ага”, – проговорил он в конце концов, повернулся к ведру и хотел насадить его вверх дном на столб. Но промахнулся, ведро со звоном упало, он наклонился за ним и жестко, обеими руками нахлобучил его на столб.

– Ты пьян, – сказала она. – Едва держишься на ногах. О, ну как ты мог!

Он стоял перед ней молча.

– Вернулся домой как отпетый пьяница!

Он стоял как стоял. Не отвечал.

– Тебе хоть стыдно? Ты чувствуешь себя виноватым?

Он стоял как стоял.

– Ты, может быть, объяснишь хотя бы?

Мало-помалу она перемещалась, обходила его, и, чтобы оставаться с ней лицом к лицу, ему пришлось повернуться к свету. Его лицо было пристыженным и упрямым.