Угол покоя

– Виноватым? – спросил он. – Конечно, я виноват. Но что тут объяснять? Мы долго разговаривали, ни к чему не пришли. Я хватил немного лишнего.

– Где это было? Где вы разговаривали?

– В задней комнате “Подъемного золота”.

– В этом кабаке!

– Можно и так назвать.

Она прижала пальцы к глазам и выдавила из них его упрямый облик. Когда отняла руки, его силуэт шатался и покачивался. Его язык заплетался, он даже говорить не мог внятно, хотя проехал из города десять миль. В каком же виде он отправился сюда из Бойсе?

– Если тебе не стыдно, то мне стыдно за тебя, – сказала она. – Нет смысла разговаривать, когда ты в таком состоянии. Я иду спать.

Идя по тропинке, она чувствовала, что плачет внутри себя, тихо глотает горькие непролитые слезы. Слышно было, как он спотыкается сзади, и она ненавидела его неуклюжесть.

Перед мостом он поравнялся с ней и взял ее под руку; она остановилась, не поворачиваясь.

– Погоди, – сказал он. – Тебе нельзя переходить без руки.

Ее взгляд был сосредоточен на серых досках, которые висели сами по себе между двумя темными скалистыми массами. Холодок от воды покрывал ей кожу мурашками, от реки шли всхлипывающие звуки.

– А тебе, думаешь, можно сейчас? – спросила она. – Впору мне тебе помогать.

Оливер уронил руку. Сюзан пошла по мосту, видя только доски под ногами, ощущая только шаткую их подвижность и шершавость каната в руке. От тяжести Оливера мост два раза сильно качнулся, так что ей пришлось пережидать, держась за канат. Упал с мула! – думала она. – Такой ездок – и упал с мула!

Пока поднимались на холм, она ни разу не обернулась. Когда остановилась передохнуть, его шаги позади нее смолкли. Когда пошла дальше, они зазвучали следом. От этих его неверных шагов ее мстительность вспыхнула с новой силой.

Из тени на свет. Она повернула голову и увидела луну, выглянувшую из‑за Эрроурока. Белея, круглился пригорок, на который она взошла. Ее дом, врытый в холм, был бы почти не виден, если бы не горящее окно, но кухонная палатка и хижина, как бы плывя, бледно светились, оттененные угольной чернотой.

Когда подошли к развилке тропы между домом и хижиной, Оливер сказал:

– Я думаю, ты предпочтешь, чтобы я ночевал в хижине.

– Да, лучше так.

Он с такой готовностью повернул к хижине, что ей захотелось крикнуть ему в спину: чем ты‑то обижен? Почему ведешь себя так, будто я тебя разозлила? Она чувствовала себя пустой, как эти горы. Хотелось сказать ему вслед: прошло одиннадцать лет, и ты наконец доказываешь мне, что Огаста была права.

Она обнаружила, что безотчетно пошла за ним. Они встали перед дверью хижины. Оливер не смотрел на нее, упорно молчал. Миновала долгая безмолвная минута; он открыл дверь.

– Спокойной ночи, – сказал он.

Он вошел, дверь закрылась, она осталась одна перед хижиной, чей некрашеный фасад белел под луной, как фронтон фермерского дома в Новой Англии. Над дверью она увидела доску с цитатой из Конфуция, которую Оливер прибил пять лет назад. Нижняя часть доски отвалилась, но начало, потускневшее от времени, ясно читалось под полночными лучами:

Юй! К нему у меня нет нареканий.
Он жил в простом низеньком доме

6

Примерно в этом месте мне нужен некий “мистер Боунз”[149], чтобы спросить: “А есть в этой истории что‑нибудь, кроме неудач и ожидания? Пророет он когда‑нибудь эту свою канаву?” Тогда я бы дал краткий обобщенный ответ и миновал это мертвое время.

Потому что мне тягостно пережидать его с ними. Не хочу сопровождать дедушку в его поездках на почту, где его не ждет ничего, кроме письма бабушке от Огасты Хадсон, которое сыплет соль на его растревоженную совесть, напоминая о женином изгнании, или чека от Томаса Хадсона, болезненно заставляющего вспомнить, на какие средства они существуют. Не хочу мотаться с ним ни в территориальные учреждения, ни в “Подъемное золото”. Не хочу смотреть, как он принимает выпивку от людей, предлагающих ее отчасти из симпатии к нему, отчасти чтобы уклониться от его обращений за поддержкой.

Не хочу и трястись с ним в долгих железнодорожных поездках в Нью-Йорк, где генерал Томпкинс время от времени зажигал огонек в горстке подмокших финансовых стружек. Не хочу смотреть, как они с надеждой дуют то на один, то на другой костерок, а тот гаснет. Не хочу этих унылых возвращений домой, шесть дней в пути, каждый раз все с бóльшим грузом неудачи. Неудивительно, что он столько времени проводил в клубном вагоне.