Угол покоя

– Обещание мало что значит, если я не дал его себе, – сказал Оливер. – Дам себе и нарушу – тогда строже себя накажу, чем ты можешь меня. Но могу представить себе, что нарушу. Вот, положим, я один, а вы все бог знает где, канала нет, компания банкрот, все эти годы псу под хвост – ну, я же буду об этом думать и тосковать. Не припомню, честно сказать, когда был в другом настроении. Я и сейчас в этом настроении, даром что письмо от майора Пауэлла. Ну и если, когда я так настроен, какой‑нибудь попутчик вытащит из переметной сумы бутылку, я, может, и помогу ему с ней управиться. А потом, скорей всего, махну в ближайший городок и добавлю. Я ведь знаю себя маленько.

Она покачала головой, по‑прежнему не утирая слез. В стекле увидела, как он досадливо передернул плечами.

– Думаю, пойду на эту работу, – сказал он. – Как нам еще быть? Мы расчихвощены. Но ты не заставишь меня ее полюбить.

– Не понимаю, – сказала Сюзан. – Пытаюсь понять, но не могу. Тебе не стыдно быть в таком… рабстве? Тебя не унижает мысль, что ты не сумеешь воспротивиться искушению, – при том, что, например, Фрэнк на своей железной дороге среди самых грубых людей на свете даже капли в рот не берет? Почему ты не можешь как Фрэнк?

И это была самая большая ошибка.

– Потому что я не Фрэнк, – сказал Оливер, глядя ей в отраженное лицо. – Может, тебе хочется, чтоб я им был, но нет.

В тяжком смятении она отвернулась от стекла, разъединила взгляд.

– Не хочется, – проговорила она в сторону. – Я просто не понимаю, почему ты не желаешь пообещать.

В его голосе, в который она чутко вслушивалась, стараясь восполнить то, чего теперь не видела, она не нашла ни нежности, ни любви, ни сочувствия – ничего, кроме скрипучего сопротивления.

– Не подталкивай меня, – сказал он. – Нет смысла замазывать все словами. Но одно я тебе скажу. Брать с собой ничего не буду. Я не Кларенс Кинг, который нагружал мула коньяком. Я не миссис Брискоу, которая припрятывала запасец.

Это был максимум, какой она могла от него получить. На этом и кончили.

7

– Если вам все еще нужен “мистер Боунз”, – сказала вчера Шелли, когда я около пяти часов вернулся из сада, – то у меня масса вопросов к дядюшке Римусу.

Не сказать, чтобы это было уместно. Я был уставший, разгоряченный, все у меня ныло, и я не нуждался ни в каких вопросах от “мистера Боунза”. Та потребность была чисто риторической. К тому же интерес Шелли досаждает мне тем, что на самом деле это не интерес к моей бабушке. Это некий умозрительный интерес к моей персоне – отчасти просто скука и желание поговорить. Муж опять пытался до нее дозвониться; возможно, она удивляется, что я про него не спрашиваю. Или, может быть, жалеет меня, запертого, как она считает, внутри себя. Она напоминает досужего взрослого, которому хочется присесть на корточки и помочь ребенку построить замок из песка на берегу.

Зря я даю ей перепечатывать эти пленки, но делать нечего. Я так долго работал глазом, что не могу доверять уху. Пока не увижу машинописный текст, сомневаюсь, что сделал что‑либо.

– Каких вопросов, например? – спросил я.

– Ну, например: она действительно думала расстаться с ним, или это ваша догадка?

– Не догадка. Я экстраполировал.

– Ух ты, прямо на ковер! Как не стыдно.

Разводить с ней дискуссии мне не хотелось нисколько. Мои запястья сковало, они болели, в культе дергало, я изнывал весь, от подножки до подголовника. Но когда повернул кресло, чтобы выехать обратно на веранду, где, будь со мной Ада, она дала бы мне чего‑нибудь глотнуть и оставила меня в покое, Шелли сказала:

– Я знаю, он сильно закладывал, когда они тут жили, так что, получается, не сумела она его отвадить.

– Откуда вы знаете?

– От папы. Он говорит, ваш дедушка был владельцем подземного месторождения на реке Юба, и папин папа возил его туда инспектировать. Они там, папа говорит, обманывали его бессовестно. Давали ему песок, а золото прикарманивали.

– Его легко было обмануть. Бабушка из‑за этого, помимо прочего, выходила из себя.

– Но милый же человек был, да? – спросила Шелли. – Все его уважали? Папа говорит, все на руднике считали его самым справедливым, на кого им случалось работать. Каждому давал второй шанс.

– И третий, – сказал я. – Но не четвертый. Если его довести, он мог быть неумолим.

– Как папа про него рассказывает, не похож он на неумолимого. И по вашей книге так не получается. Смех берет, как послушаешь про эти его трехдневные поездки в каньон Юбы и какие он там пьянки закатывал с моим дедушкой, с водителем. Пил, пил, пока не уснет, потом проспится – и домой.

– У него была хроническая душевная засуха, – сказал я. – Время от времени надо было орошать.

– Вы когда‑нибудь видели его пьяным?

– Как я мог понять? Я был мальчишка. Он никогда не шумел, не был расхлябан, ничего такого. Никогда не пил на работе и никогда, я уверен, не пил при бабушке. Он, каким я его знал, был человеком, вселяющим покой. Казалось, держит мир в руках и обеспечивает вращение. Помню, как он брал меня с собой в шахту.

– И?