Угол покоя

Почему же тогда я трачу столько сил, пытаясь разобраться в жизнях бабушки и дедушки? Зачем я все это надиктовываю и привожу в порядок? Зачем я, наняв эту девицу, поручил ей перепечатывать пленки, превращать диктовку в реальность? Зачем продвигаюсь по штрекам и штольням к потаенной залежи невзгод Сюзан Уорд? Что заставляет меня считать себя способным реконструировать эти жизни – любовь и сочувствие? Или я, Немезида в инвалидном кресле, вознамерился что‑то доказать? Что даже утонченность и порядочность – не гарантия от разъедающего действия людской слабости, людского предательства, людского разочарования, людской неспособности забыть?

В культе у меня пульсировало, я был расстроен, сердит, загнан в угол.

– Может быть, потом когда‑нибудь, – сказал я. – Мне надо еще их отыскать.

Время не на моей стороне. Меня угнетает медленный темп, с которым я двигаюсь. На дворе почти уже сентябрь. Я потратил весну и лето, чтобы довести Сюзан Уорд до сорокалетнего возраста, а умрет она в девяносто один. Если Шелли, как она вроде бы собирается, в следующем месяце отправится обратно в Беркли, то приватности у меня будет больше, а темп, скорее всего, еще замедлится.

Сверх того, мой врачишка общей практики в Невада-Сити сейчас говорит, что рискованно мне оставаться тут на зиму без нормальной сиделки. То бишь без двух сиделок, работающих посменно; притом он знает не хуже меня, что я и не хочу этого, и не могу себе позволить. Как у дедушки, у меня чуть лучше получается, когда никто не тянет и не подталкивает. Вся сиделка, какая мне нужна, это Ада. Она явится по моему зову, но не будет пытаться мной управлять. Доктор Хайнз, когда я это сказал, ответил, что у нее самой не все ладно, зимой разыгрывается артрит, большие трудности с дыханием, и на нее не всегда можно будет положиться. Что ж, буду разбираться с этой проблемой, когда она возникнет. Пока что его тревоги неубедительны. Чую тайное обстоятельство, и зовут это обстоятельство Родман Уорд. А за ним маячит еще одно обстоятельство по имени Эллен Хэммонд-Уорд. Мой сын, похоже, дал мне поиграться, сколько считал допустимым, и, все сильней убеждаясь, что надо что‑то предпринять, стал союзником своей матери, на которой я был женат двадцать шесть лет.

Как бы я объяснил, будь я предрасположен к разговорам начистоту, какие любит Шелли, – или, допустим, если бы я писал книгу не о бабушке, а о себе, – свои отношения с Эллен Уорд? Всю эту долгую историю тесной близости в магистратуре в Кеймбридже – это было что, сплошная фальшь и нечто нестоящее? Я не могу так думать. Копила ли она все эти годы обиду на то, что махнула рукой на свой диплом и свою карьеру? Я ее к этому не подталкивал. Она сама сказала, что не хочет профессиональной карьеры, а раз так, то нет смысла к ней и готовиться; и ее не интересовала роль любительницы, преподавательской жены, которой доверяют организацию чаепитий в университетском музее изящных искусств.

Те пять лет в Висконсине, когда я бился в университете за повышение, в годы Депрессии лишь ненамного более вероятное, чем мужские роды, – они что, были для нее засушливыми, бесплодными, пустыми годами? О нет. Там у нас родился Родман, там мы завели близких друзей, и денег было достаточно, чтобы, в отличие от многих наших современников, не ютиться в мансардах и не питаться сэндвичами с арахисовым маслом. Из тогдашних друзей иные умерли, кое‑кто прославился, некоторые пропали из виду, не разбогател по‑настоящему практически никто; но все были когда‑то близки друг к другу такой близостью, какую только мы с Эллен Уорд, будучи парой, почти тайно могли понять.

Все это – и последующие годы в Дартмуте и Беркли – как все это отложилось у нее в голове? Значит для нее что‑нибудь? Зря растраченная жизнь? Помнит ли она так же, как я, первые послевоенные годы, когда меня начали замечать, когда все, что накапливалось в книгах, стало приносить нам плоды? Возникает ли когда‑нибудь перед ее внутренним взором моя фигура – как я выхожу из кабинета после хорошего четырехчасового рабочего утра? Накрывает ли она мысленно железный столик в нашем дворе на Арч-стрит, где мы устраивали ланч почти каждый день, если было солнечно? Сентиментальные картинки такого рода? Вероятно, нет. Вероятно, жизнь, которую я считал здоровой, тихой и хорошей, все время была для нее слишком тихой. Должно быть, то, что у меня было множество дел, полная до краев жизнь, а у нее только домашнее хозяйство, не давало ей покоя. Ее никогда не прельщали ни клубы преподавательских жен, ни бридж, ни родительские комитеты, ни благотворительность, ни игрушечный кооперативный магазин. Любила чтение, прогулки – довольно смирная женщина. Я думал, у нас хорошая жизнь.

Я никогда этого не пойму. Может быть, ближе к концу заметил бы что‑то, не будь так озабочен своим теряющим подвижность скелетом. Что я мог бы заметить? Не знаю что – помимо того, что она просто не очень счастлива. Но она заботилась обо мне. Тревожилась, я знаю. Когда сказали, что ногу придется ампутировать, плакала ночью в подушку.