Угол покоя

А смерть – она ведь, я слышал, не подчиняется нашим прихотям, нашему выбору. Возможно, Эллен смекнула тогда, что я навеки инвалид, и решила подыскать альтернативу. (Как ни стараюсь, не могу в это поверить, хотя могу поверить, что ее врач-консультант дал ей соответствующий прогноз.) В моей семье жили долго; может быть, представила себе тридцать лет увядания в роли сиделки при безнадежном больном. Или, может быть, попросту пала жертвой неподобающего постменопаузного зуда. Думаю, скорее это, чем расчет.

Возможно даже, она не могла вынести моего вида день за днем – этой горгульи, которая раньше была мужчиной. Бывает ли так, что женщина уходит от мужчины из‑за невыносимой жалости? Или из страха перед тем, чтó жалость может сотворить и с ней, и с ним?

Если бы она ушла от меня, когда я еще был мужчиной, стоящим на двух ногах, с головой, способной отвернуться пристыженно или печально, я бы стал перебирать свои поступки и личные качества в поисках оправданий для нее – и нашел бы. Я принимал ее как должное, я пренебрегал ею ради своих исторических штудий, я гнул ее жизнь, чтобы вписывалась в мою траекторию, у нас была своя порция ссор. Но она не после ссоры меня бросила. Она бросила меня, когда я был беспомощен, и знала, как позорно выглядит, не посмела даже в лицо мне сказать, только записку положила, когда я спал после двух таблеток нембутала. Никаких обвинений в мой адрес, и приходится заключить, что ее в итоге отвратили от меня мои несчастья – ампутированная нога, негнущаяся шея, цепенеющий скелет.

Пусть катится к чертям. Она заработала мое презрение, а презрение не лечится ни социальными антибиотиками Родмана, ни детским правилом “чур, все было понарошку”.

Бабушка, хочу я сказать Сюзан Уорд, лелеющей свое недовольство зимой 1887‑го и весной 1888 года и в конце концов решающей уехать с Нелли и детьми в Канаду, на остров Ванкувер, в то время как Оливер во главе своей команды направляется в долину Джексон-Хоул, – бабушка, полегче. Не веди себя как оскорбленная викторианка строгих правил. Не теряй чувство пропорции. Спроси себя, сильно ли вредит его несчастливое питье тебе, вашим детям, ему. Не раздражайся из‑за мужниного невезения. Ты слишком многим рискуешь.

Разумеется, бабушка не услышала моих предостережений, которые летят вспять из тумана последствий, составивших ее будущее и мое прошлое. Она была не из тех, кто постоянно погружен в мрачные раздумья, но у нее были свои разочарования, обиды и тревоги, и она верила в высокие стремления, в утонченность, в элегантность. Она видела угасание своих надежд, ее гордость была уязвлена. Ее планам на будущее детей, казалось, не суждено было осуществиться. Та жизнь, от которой она отказалась, была и далекой, и давней, неправдоподобной, как мираж. Она заработала себе репутацию и некоторую известность, но все это было по почте, издалека – или в дамском кругу Бойсе, который она невысоко ставила.

К тому времени ее родителей не было на свете; одним из горчайших последствий их с Оливером бедности стало то, что она ни в тот, ни в другой раз не смогла приехать, чтобы вместе с Бесси опустить отца и мать в родную милтонскую землю. Если она мечтала вернуться, чтобы возобновить, пусть ненадолго, тесное общение с Огастой и Томасом, то ей приходилось напоминать себе, что ее друзья теперь забрались очень-очень высоко. Стэнфорд Уайт недавно построил им роскошный дом на Статен-Айленде. Их обычными гостями были члены кабинета министров, политические лидеры, послы, миллионеры и знаменитые во всем мире художники. Их ближайшими друзьями, с которыми они проводили тихие уикенды в их коттедже на побережье в Нью-Джерси, были президент Гровер Кливленд и его жена.

Вообразите бабушкины чувства. Ее место в сердце подруги, место, которое она могла бы и сейчас занимать, не получи она в придачу к замужеству изгнание и невезение, захватила первая леди. Если сознание того, что дорогие ей люди ценятся на таких вершинах, наполняло ее печальной гордостью, то оно же делало еще более невыносимым ее беспокойство, когда Оливер в дурном расположении духа отправлялся в город.

В своих воспоминаниях она говорит об их расставании не вполне откровенно, низводя сложные личные обстоятельства к заурядным экономическим. “Поскольку я не могла шагать в ногу со своим разбитым наголову мужем, – пишет она, – то предпочла шагать одна где‑то поближе к уровню моря, побыть некоторое время с детьми и получше узнать своего молчаливого одиннадцатилетнего сына, которому предстояло, если мне удастся это устроить, осенью поехать учиться на Восток”.