Угол покоя

Сворачивать лагерь в каньоне было все равно что заколачивать дом после чьей‑то смерти. (“Легче умереть, чем переехать, – писала она однажды Огасте, – по крайней мере сундуки на тот свет брать не надо”.) Сквозь долгие сборы прошла с напряженным лицом, с комком под ложечкой и с ощущением беды. Китаец Вэн молча избывал свое огорчение тем, что всё – одеяла, постельное белье, посуду, одежду – стирал и мыл прежде, чем это паковалось. Все, что он вешал сушить, все, что она клала в сундуки или выбрасывала, все, на что падал ее взгляд, все, что они ели за столом на козлах, который помощники Оливера когда‑то сколотили и поставили под навесом у кухонной палатки, ранило ее чувства, говоря о несчастье и крушении надежд.

На второй день сборов, когда они в полдень подкреплялись супом и сэндвичами, она не выдержала:

– О, ну зачем нам все упаковывать? Разве нельзя просто запереть это здесь и уехать?

В том, как задумчиво, наклонив голову, Оливер жевал, она увидела осторожность; казалось, он перебирает возможные ответы. Наконец он сказал:

– Для этого надо предполагать вернуться.

– А ты не предполагаешь?

Тяжелый взгляд, каким подчиненный может посмотреть на начальника, взгляд, где есть уступка, но нет согласия.

– Я – да, – сказал он, – но я думал, что ты – нет.

Она, в свой черед, считала, что по ее лицу ему все должно быть ясно как день. Да, если.

Он смотрел на нее поверх сэндвича, держа его обеими руками.

– Тебе, в сущности, вовсе не обязательно уезжать, – сказал он. – Джон может перебраться в хижину и присматривать за тобой. Я могу летом наведаться раз или два. Зимой можно будет сдать помещение Службе под контору и жить тут вместе.

Сюзан задумалась. Если она останется, что это будет значить? Для чего она останется? Как долго могут ее дети жить в уединенном каньоне, не рискуя вырасти чудаками или варварами? Как долго может она сама быть отлучена от всей культуры, не рискуя потерять себя? И, так или иначе, их удерживала тут надежда, а теперь ее не было. И она дала простой ответ на сложный вопрос:

– Нет. Не получится.

– Тогда надо все забирать. Если просто запереть и оставить, первый же овчар, который тут окажется, будет спать в твоей постели и растапливать печь твоими книгами.

– Скорее всего, – сказала она. – Но как с книгами быть? Как быть с книгами Фрэнка и Уайли?

– Я написал им на той неделе, где будут их вещи.

– Ведь тут десятки, – сказала она. – И все эти кожаные обложки, над которыми они так трудились. Им вряд ли будет приятно, если они пропадут.

Немного погодя Оливер и Олли поехали в город с грузом вещей, оставляемых на хранение. Бетси помогала Нелли освобождать ее комнату. Агнес, у которой было расстройство желудка и какое‑то частое у нее бронхиальное недомогание, лежала у окна, пока ее мама убирала книги в ящик. Бледная, большеглазая, томная девочка. Нелли, проходя мимо, улыбнулась ей, покачала головой и промолвила со своим северобританским выговором:

– Милое печальное личико!

– Здешний климат для нее не годится, – сказала Сюзан. – Надеюсь, морской воздух ей поможет. А тут все время нездорова.

Нелли вернулась в свою комнату, а Агнес лежала и глядела на мать, которая укладывала в ящик книги – сборник “поэтов домашнего очага”, одетый взамен истершейся обложки в телячью кожу, и “Войну и мир”, и “Отцов и детей”, и томики Диккенса, Теккерея, Хауэллса, Джеймса, и кое‑что Констанс Фенимор Вулсон, и кое‑что Кейт Шопен, и кое‑что Кейбла. Ей непременно хотелось подержать каждую книгу в руках, похлопать, пригладить, прежде чем убрать.

А вот томик в мягкой коже с золотым тиснением: Теннисон, “Королевские идиллии”, книгу переплел и подарил ей на тридцать восьмой день рождения Фрэнк Сарджент. Она позволила книге открыться, и на чем, спрашивается, она открылась? “Порядок прежний кончился, на смену ему идет порядок новый”[151]. Ну, еще бы. Она открыла титульный лист и прочла надпись: “Сюзан Уорд, в день ее рождения”. Но она знала, что это любовное приношение. По словам Нелли, он трудился целый месяц и испортил две книги, прежде чем вышло то, что он готов был вручить.

Она провела ладонью по шероховатой бахтарме обложки, думая об этом преданном молодом человеке. Молодом? Ему было тридцать два; ей – сорок один. В рассказе, который написала весной, отчаянно нуждаясь в деньгах и давая в своем каньоне выход безгласному апрельскому томлению, она вывела его этаким рыцарем Лохинваром – он приехал верхом на уединенное ранчо и забрал с собой дочь желчного одиночки, в прошлом джентльмена, спасая ее для общества, мира, самоосуществления. Но девице в рассказе было двадцать.