Угол покоя

Они пошли дальше по ущелью, которое делалось все менее глубоким, и наконец выбрались на поросшее полынью плато. Ветер, дувший, вопреки обычному, с запада, шевелил полынь и охлаждал их разгоряченную кожу. Ее прорвало:

– А ему просто необходимо иметь дело с культурными людьми, необходимо ходить на спектакли, в оперу, в картинные галереи, слушать хорошие и умные разговоры! Он не должен расти таким же молчуном, как его отец!

Короткий и вопросительный, его взгляд коснулся ее и ушел далеко поверх долины к южным горам, очень высоким отсюда на вид, с дымчато-нефритовыми склонами и дымчато-лавандовыми вершинами, увенчанными дымчатой белизной. Он сказал:

– Его отец – лучший из мужчин Айдахо, с самыми большими идеями.

– Которые все как одна не осуществились.

– Ох, боже мой, Сюзан, где ваша вера?

– Ушла. Исчахла. Засохла.

– Не может быть. – Взгляд, который он, снова взяв ее за руки, на нее опустил, был озадаченным, нахмуренным, испытующим. Ей показалось, она пытается удержать на ветру разлетающиеся бумаги: сплошное смятение и хаос. – Так не годится, – сказал Фрэнк. – Вы не должны терять веру в Командира и его канал.

Она не поднимала на него глаз. Смотрела на мятущуюся под ветром полынь позади него. Почувствовала, что губы горько кривятся.

– В канал я еще могу поверить, даже сейчас, – сказала она.

Он долго стоял перед ней, держа ее за руки и не отвечая; она, ужаснувшись тому, что сказала, метнула мгновенный взгляд наверх. Фрэнк выглядел задумчивым и замкнутым. Наконец сказал: “Я хорошо вас понимаю” – и побудил ее двинуться дальше по тропе. Но одну руку так и не отпустил.

Позже они сели на выступ лавы, где он в прошлом не раз сидел, позируя ей. Сложив, подстелил ей, чтобы сберечь ее платье, свой вельветовый норфолкский пиджак. Перед ними был распахнут воздушный океан, где плыли ласточки. Внизу река деловито зарывалась все глубже в лаву. Им видно было, как лава покрывала собой предгорья – можно сказать, сотворила их – и как река, стекая из обширной горной долины, пробилась сквозь каменную осыпь. (Эта большая долина, заверяли Сюзан ее инженеры, в один прекрасный день вся окажется под водой.) Им видна была верхняя часть проделанной рекой щели (возможное место для плотины, но не такое хорошее, как пониже, у Эрроурока), но первый их взгляд на реку был туда, где она, белея и пенясь, точно кружевной воротник, втекала в их тихий омут. На пригорке над боковым ущельем выстиранное Вэном белье колыхалось на двух веревках, словно двойная вереница тибетских молитвенных флагов.

Она сидела так близко к Фрэнку, что при каждом движении их локти соприкасались, и она остро чувствовала эти касания, даже малейшие. Глядя вниз, вдоль крутой перспективы, на маленький рисуночек внизу, она сказала все тем же горьким тоном:

– Вон они лежат, самые тщетные годы нашей жизни.

Фрэнк, опершись сзади на дальнюю от нее руку, не отвечал. Маленькая картина, на которой сосредоточился ее взгляд, была видна с четкостью миниатюры, вплавленной в линзу. Тополя в их выемке за рекой мерцали яркой листвой, их боковое ущелье было тоненько омыто зеленью. Западный ветер налетал порывами, ласточки, кренясь, носились туда-сюда. Под ее свисающими ступнями они строили гнезда и кормили птенцов в каменных расщелинах. Ей слышен был ровный шум – река ли, ветер, или то и другое; а теперь, в коротком затишье, протяжное, печальное уиу-у-у-у горлицы.

– Да, горлица, – сказала она. – Плачь!

Фрэнк шевельнулся, задев ее плечо. Пробормотал извинение – она не ответила и не посмотрела на него. Она не сводила глаз с ужавшегося образа их совместной жизни, голос птицы отзывался в ее сердце болью.

– Сю, – сказал Фрэнк.

Ее горестная задумчивость была и навязчивой, и слегка театральной, отчасти наигранной, ибо сквозь нее она чутко уловила, как он ее назвал. Она всегда была для него Сюзан; перед посторонними – миссис Уорд. Но она не повернулась.

– Сю, не мне вам это говорить, но он пережил шесть лет сплошных разочарований.

– И все мы тоже, – сказала она ветру. – И вы. Но вы же не начали пить.

– Я не поставил, как он, всю жизнь свою на этот канал, будто на карту.

Теперь она повернулась к нему.

– Не поставили? Я думала, вы вложили немалую ее часть.

– Вы знаете, на какую карту я поставил свою жизнь. И много ли выиграл.

Он шевельнулся, выпрямился, достал из‑за спины руку, на которую опирался, смахнул с нее камешки и со смешком, как бы объясняя внезапность своего движения, показал ей ладонь с синяками и вмятинами. Вид его пострадавшей руки почему‑то совсем ее подкосил. Она сказала, обращаясь к своим коленям, бугрившимся под длинным белым платьем:

– Фрэнк, как же мне быть? Как я могу доверить ему будущее детей? У него будут попытка за попыткой, неудача за неудачей, и чем больше неудач, тем его… слабость… крепче будет им владеть. Дети будут расти как у Уиллы Олпен, дикарями! Я старалась – вы знаете, как я старалась.

– Да.

– И что же нам делать?

– Не знаю.