Угол покоя

Потерянно изумляясь сама себе, она засмеялась вслух таким резким смехом, что Агнес посмотрела на нее с любопытством и протянула руку за книгой, чтобы тоже погладить ее по‑хозяйски. И правда печальное личико, уж скорее ее нужно спасать, чем любую вымышленную девицу, предназначенную для “Сенчури”. Сюзан дала дочке книгу и приложила руку к ее лбу, проверяя, нет ли жара или холодного пота слабости. И при этом посмотрела в окно, бросила взгляд поперек холма и реки с ее параболой моста – и по одному из совпадений, которые в викторианских романах случаются постоянно, но и в жизни иногда бывают, увидела Фрэнка Сарджента, расседлывающего у корраля свою рыжую лошадь по кличке Дэн.

Как будто она материализовала его мыслью самой – как будто у нее внутри была склянка, где она смешала столько‑то томления, столько‑то недовольства, столько‑то усталости, немножко горечи – и готово, вот он. Радость и чувство вины ударили по ней разом, как волны, сходящиеся к берегу под углом. На мгновение она замерла, отчасти испытывая побуждение выскользнуть через заднюю дверь и не встречаться с ним сразу, когда он поднимется по склону. Но только на мгновение. И вот она уже в дверях, машет и кричит ему с верхней ступеньки. Слышать ее из‑за шума реки он не мог, но, должно быть, расседлывая лошадь, поглядывал на дом. Она увидела, как блеснули зубы в овале смуглого лица; он рьяно замахал длинной рукой, шлепками загнал лошадь в корраль, толкнул, закрывая его, жерди ворот и побежал. Мост замедлил его движение не больше, чем твердый тротуар; длинноногий, он взбежал на холм огромными прыжками. Она протянула обе руки ему навстречу.

– Фрэнк, Фрэнк! О, как чудесно! Что вы тут делаете? Вы чуть не опоздали – мы уезжаем.

Он крепко взял ее руки в свои смуглые, с длинными пальцами, с бирюзовым аризонским кольцом на левом безымянном. Он переводил после стремительного подъема дыхание, смеялся, говорил и улыбался разом. Она сказала ему однажды, что не знает другого человека, способного говорить и улыбаться одновременно.

– Оливер… написал мне. Я приехал забрать вещи.

– А… И только?

– Нет. Прежде всего увидеть вас. Как вы? Дайте на вас посмотреть.

Всё не отпуская ее рук, он повернул ее к яркому солнцу, и она слегка сжалась, вспомнив, как он в прошлый раз в нее вглядывался. Ей пришло на ум, что сейчас перед ним нечто блеклое, изнуренное и мятежное, и благоразумие говорило ей, что в сорок один на женщину не должен так смотреть никто из мужчин, кроме мужа, и она не должна принимать подобный взгляд так охотно.

Потом его взгляд сместился, и он увидел в дверях Агнес – круглые глаза, неприязненное личико.

– А это…

– Агнес.

Плод моего тела. То, на что в нашу последнюю встречу ты смотрел как на уродливый бугор, как на уродливое напоминание о брачных тайнах. Еще не родившись, эта девочка уже стояла тебе поперек горла. Мое бедное нежеланное дитя, мой бедный отлученный воздыхатель!

– Я вас не люблю, – сказала Агнес.

– Агнес, деточка! Что ты говоришь такое?

Улыбка Фрэнка пригасла, но не совсем исчезла. Его руки, свисая, держали руки Сюзан. Его блестящие карие глаза долго, тихо смотрели на Агнес; он не пытался ее завоевать, только смотрел.

– Она как вы, – сказал он, не сводя глаз с сердитого лица девочки. – Должно быть, вы такая же были в детстве.

– Боже мой, надеюсь, нет – такое лицо!

Но на нее вдруг нахлынула какая‑то радость; одним замечанием он стер всю горечь, какая была при их расставании. Приняв плод ее утробы – пусть этот плод и глядел на него с подозрением, – он стал в каком‑то смысле к ней ближе, неловкость ее покинула, с нее, как с клетки попугая, словно сдернули ткань, высвобождая подавленную говорливость. Запоздало, со смешком наполовину смущенным, наполовину кокетливым, она опустила взгляд на свои плененные руки и смотрела, пока он их не выпустил.

Что могли сказать друг другу Сюзан Уорд и Фрэнк Сарджент за два часа перед тем, как Оливер и Олли вернулись из города? Сведя ее с ним, я затрудняюсь в подборе слов, какие вложить им в уста. Их слова, как и их действия, сковывались множеством ограничений. В ней неисправимо сидела леди, он был подчеркнуто благороден. Романы того времени, к которым они оба питали страсть, были полны безнадежной и верной любви, слишком возвышенной для предательских мыслей и поступков. Воспитание, требуя от них самоконтроля, отнюдь не побуждало их к “естественности” и “самовыражению”. Сверстники Шелли – похотливые, как кобели, молодые люди и чумовые девицы, сдергивающие с себя блузки и пляшущие вокруг майских шестов в Народном парке или серийно совокупляющиеся на ковре в чьей‑то гостиной, – найдут Сюзан и Фрэнка такими же забавными чудаками, как все викторианцы. Что за комплексы из‑за оголенной кожи! Что за лицемерие – не признавать животные жизненные начала! Эти викторианцы были племенем, лишенным биологии.