Угол покоя

Чушь собачья. Бабушка выросла на ферме и прожила немалую часть жизни в суровых условиях фронтира. Она как мало кто из нас была знакома с животными жизненными началами. Без смущения воспринимала животные функции, скажем, упряжных лошадей – то, на что нынешняя эмансипированная молодежь откликнулась бы хихиканьем и криками “ура”. До 1906 года, когда они с дедушкой построили Зодиак-коттедж, она привычно использовала отхожее место, самое обычное, не усовершенствованное по программе Управления промышленно-строительными работами. Она так же спокойно, как ее соседка миссис Олпен, могла убить курицу, выпотрошить ее и съесть, на что мы в большинстве своем не способны. Мы приучены думать, что куры – это аккуратные целлофановые пакеты с грудками, крылышками, ножками, окорочками и шейками без потрохов и грязи, без смерти. Для бабушки смерть и жизнь были повседневностью. Случки лошадей, мулов, рогатого скота, собачьи роды, самодовольное распутство петухов – все это само собой разумелось. Когда животное издыхало, семья должна была избавиться от трупа; когда умирал человек, женская часть семьи обряжала его и укладывала в гроб. В 1880‑е годы женщина испытывала животную боль, мало кому знакомую из нынешних. Детей рожали, как правило, без анестезии.

Мы всего лишь обменялись с ними запретами и лицемерием. Мы отгораживаемся от боли и смерти, они – от наготы и человеческого секса, вернее, от разговоров о нем. Они порицали супружеские измены, верили в ответственность, налагаемую унитарной семьей, и считали добрачную непорочность девиц если не залогом этой ответственности, то хотя бы должным началом. Но на беспутство юношей и молодых холостяков смотрели сквозь пальцы, потому что “им надо”, ветреных мужей и неверных жен, в общем, понимали, и девиц, “попавших в беду”, жалели в такой же мере, в какой осуждали. Они могли отличить хорошую женщину от нехорошей, на что я сейчас уже не способен. И они могли быть многодетны в эпоху, когда многодетность была неразрывно сопряжена с горем, когда женщина рожала шестерых или восьмерых, чтобы вырастить троих-четверых.

Так что же случалось, когда низменные желания и недостойные страсти тревожили плоть мужчин и женщин, отрицающих беспорядочные связи, адюльтер и развод, которые так прибавляют нам здоровья? Могла случиться платоническая дружба, и мог случиться надлом. Первое всегда таило в себе опасность второго.

Фрэнк Сарджент был влюблен по уши. Иначе он не крутился бы рядом все эти восемь или девять лет. Воспользоваться дружбой с ней или злоупотребить доверием Оливера он счел бы скотством, но за эти девять лет он, вероятно, понял, что не может полагаться на свое самообладание. Именно то, чем он больше всего гордился – безнадежная верность, – было для него источником наибольшего риска. Что же до Сюзан – она понимала этот риск, но испытала разочарование в муже и крушение надежд, была задета в своих домашних чувствах, удручена неизвестностью и сознанием того, сколько уже потеряла и сколько еще может потерять. Фрэнк всегда был для нее хорошим компаньоном. Он любил книги, любил беседу, и вообще в нем было больше готовности, романтики и энтузиазма, чем в том, за кого она вышла замуж.

Что могло произойти? После трех лет без малого им, догадываюсь, было о чем поговорить. Предполагаю, Фрэнку не понадобилось много времени, чтобы понять, что предмет его безнадежного обожания – Я не твоя, я Цезарева лань[152] – серьезно разочарован в Цезаре. Предполагаю, что, поздоровавшись с Нелли, поцеловав Бетси и пожав руку Вэну, он оглядел холм, усеянный весенними цветами, вдохнул ветер, дувший вдоль каньона, прислушался к сильному, неумолчному шуму по‑весеннему полноводной реки и предложил прогуляться по откосам.

И теперь я не могу больше откладывать, я должен вложить слова им в уста. Не очень личные слова поначалу. Вопросы, ответы. Зондирование почвы. Что‑то малозначащее, чтобы заполнить время.

Они поднимались по усыпанной камнями дороге, которая шла по боковому ущелью. Он помогал ей, взяв за руку. Когда стало более полого, он сказал:

– Похоже, канал – это лодка, крепко севшая на мель.

– Где вы это услышали? В городе?

– Да.

– Презираю эту публику! – воскликнула она. – Им просто не терпится написать наш некролог.

– Разве они неправы?

– Правы, в том‑то и беда. Но если бы у одного, двоих, троих из них нашлось в нужное время достаточно веры, мы бы…

Он вспрыгнул на валун, вокруг которого тропа раздваивалась, и, протянув руку, помог подняться и ей.

– Оливеру тяжко, должно быть, – сказал он.

– Ужасно.

– И вам тоже.

Пожатие плеч.

– Всем нам.

Они постояли, переводя дух. Он сказал:

– Очень хочется увидеть Олли. Совсем большой, наверно, уже.

– Большой и молчаливый. Не было ему полезно расти в каньоне. Он почти не видел сверстников и сверстниц.

– Мне всегда казалось, что ему тут нравится.

– Нравится, но полезно не было. Ему следовало бы поехать учиться на Восток.

– А вы разве не намерены его отправить?

– На что? На какие деньги?