Угол покоя

– Да нет, ничего особенного. Просто… У него была большая теплая рука. Вы знаете, как на руднике “Зодиак” рядом с главным шахтным стволом, отделенный крепью, проходит водоотливный?

– Я никогда там не была. “Зодиак” закрылся, когда я еще не родилась.

– Правда?

Я удивился. “Зодиак” для меня очень реален. А для нее это даже не воспоминание, а всего лишь разваливающиеся постройки, заколоченный вход и уйма ржавого железа и троса в сорной траве.

– Это наклонный шахтный ствол, – сказал я. – Плунжер насоса уходит в глубину почти на милю. Насосы спроектировал дедушка – это была его первая работа, когда Конрад Прагер позвал его сюда, чтобы вернуть “Зодиак” в рабочее состояние после того, как нижние уровни затопило. От одного плунжера работало двенадцать насосов. Мы спускались по наклонному пути пешим ходом, но то и дело надо было отступать в деревянную крепь, чтобы пропустить вагонетку, и тогда ты чувствовал затылком, как в темноте трудится этот громадный плунжер. Он доползал до верхней точки, задерживался там на секунду, набирался сил и тараном шел вниз. Шахта всегда была полна глотающих, всхлипывающих звуков, они шли из темной глубины, где насосы откачивали воду. Двадцать четыре часа в сутки, семь рабочих ходов в минуту – медленный, тяжеловесный пульс. Старый корнуолец, который отвечал за насосы, всегда называл их в женском роде – “она”, но я, когда стоял там между стойками крепи и держался за дедушкину руку, всякий раз каким‑то образом представлял их себе частью его самого. В них ощущалась его надежность. Как будто они трудились у него в руке.

Шелли смотрела на меня, склонив голову набок. Ее глаза, обычно скептически-прохладно-серые, потеплели почти до карих.

– Вы, вижу, очень были к нему привязаны.

– Мне кажется, больше, чем к кому‑либо. Да, был привязан, доверял ему.

– Наверно, он был очень похож на вас, – сказала она, все еще склоняя голову набок и задумчиво улыбаясь. – Он снисходил к человеческим слабостям, понимал их, да? Не осуждал людей. В нем было такое же великодушие, как ваше.

– Ох, дорогая моя Шелли, – сказал я. – Дорогая моя Шелли.

Я думаю, ею движут большей частью исповедальные мотивы. Она была бы очень рада, если бы мы с ней каждый день пускались в поиски истины. Ее, должно быть, сильно удивляет, что я, заглянув однажды в ее личную жизнь, не захотел исследовать ее дальше. Может быть, ей досадно, что я не интересуюсь ее суждениями о проблемах человеческого поведения (“поведенческих”, сказала бы она). У нее, бедняжки, своя маленькая драма, и она не прочь разыграть ее перед полным залом. И не возражала бы подставить ухо, если меня потянет на исповедь. В ее разговорах об Оливере и Сюзан Уорд есть этот сдвиг, этот “крутящий момент”, они слишком уж часто сворачивают на Лаймана Уорда.

Я мог бы сказать ей – и, возможно, придется‑таки сказать, – что если есть на свете одно, к чему я испытываю наибольшую брезгливость, то это пальцы, особенно женские, которые лезут мне в нутро. Мое нутро, как викторианский брак, дело приватное.

Поэтому я достал из седельной сумки пузырек, вытряс две таблетки аспирина, вытянул до конца свою целую ногу, слегка потер пульсирующую культю и сказал:

– Будьте добры, Шелли, принесите мне, пожалуйста, стакан воды.

Она принесла, но намек до нее не дошел. Когда я запил таблетки, взяла у меня стакан и спросила:

– Как вы поняли, что он уже тогда, в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом, был пьяницей?

– Не пьяницей. Пьющим. Не повторяйте ошибку моей бабушки.

– Хорошо, пьющим.

– Понял по некоторым бабушкиным письмам.

– Где она жалуется, что он пьет.

– И это, и еще кое‑что.

– Забавно. Я таких писем что‑то не помню, а я уже почти всё перепечатала до их переезда сюда.

– Эти письма не в папках.

– Да? Почему? А где они?

– Потому что это самое личное, что я про нее знаю, – сказал я. – Вдруг бедная викторианская леди раздета догола, и это просто ужасно. Внезапно ей приходится иметь дело с эмоциями, к которым утонченное образование ее не готовило.

– Почему? Что случилось?

– Не знаю в точности. Потому‑то мы и написали недавно в Историческое общество Айдахо, чтобы кто‑нибудь поднял для нас документы, относящиеся к Бойсе.

Шелли, нахмурив брови, изучала меня. Она сидела, подобрав под себя одну ступню, вельветовые брюки туго обтягивали ей бедра. И шевелила пальцами другой ноги в разношенной туфле-мокасине, похлопывая себя туфлей по пятке.

– Мне кажется, она невесть какие страсти развела из‑за того, что муж маленько выпивает, – сказала она.

– Я не говорил, что это всё.

Она начала наконец чувствовать холодок.

– Очень таинственно. Что же еще, интересно? У нее по‑настоящему началось с Фрэнком Сарджентом? Вы мне дадите взглянуть на эти письма?

Я не отвечал. Повернул кресло и посмотрел поверх ее головы туда, где сидела бабушка в своей позолоченной рамке, опустив глаза под боковым матовым наплывом света. Что‑то мне не хотелось, чтобы в ее нутро, как и в мое, лезли пальцами.