Uilyams Diokletian-Restavrator-Rimskoy-imperii.633425 - Неизвестный

Многие элементы нового стиля позднее перешли в новую христианскую архитектуру, которая говорила не об общественном, а о трансцендентном, сверхчеловеческом порядке. Базилики с длинными колоннадами, линии которых сводились к точке изображения императорской власти, естественным образом превратились в стандартные церкви с нефами; ранние образцы такой архитектуры можно увидеть в церквях Санта-Сабина, Санта-Мария-Маджоре и множестве других. Купольные или восьмиугольные гробницы императоров были предвестниками ранней круглой церкви, баптистерия или часовни. Огромные сводчатые здания терм и базилики открыли дорогу — как в техническом, так и в эстетическом смысле — более честолюбивым проектам купольных зданий, вершиной которых стали непревзойденные достижения строителей великих церквей Византии.

Но всему этому еще лишь предстояло свершиться. Консерватизм Диоклетиана в отношении римских ценностей нигде не проявился с такой полнотой, как в его приверженности старым богам империи. Его новый порядок должен был утвердить и возвысить почитание богов, завещанное предками, для которого христианство было чужеродным телом. Никто не мог предвидеть, что уже в следующем поколении новая вера одержит верх и станет основной религией государства, принципиально изменив дух обновленной Римской империи.

ЧАСТЬ 4.

триумфы И ПОРАЖЕНИЯ

ГЛАВА 12.

БОГИ ЖИВЫ

БЛАГОДАРЯ ПРОВИДЕНИЮ БЕССМЕРТНЫХ БОГОВ ЭТОТ МИР УСТРОЕН ТАК, ЧТО ИСТИННЫЕ И ВЕРНЫЕ ЗАКОНЫ И ОБЫЧАИ БЫЛИ УЧРЕЖДЕНЫ ДОСТОЙНЫМИ, МУДРЫМИ И СПРАВЕДЛИВЫМИ ЛЮДЬМИ. НЕ ДОЛЖНО ВОССТАВАТЬ ПРОТИВ ЭТИХ ОБЫЧАЕВ ИЛИ ОСТАВЛЯТЬ РЕЛИГИЮ ПРЕДКОВ РАДИ НОВОЙ, ИБО ТЯГЧАЙШИМ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ БЫЛО БЫ ПЫТАТЬСЯ ПЕРЕДЕЛАТЬ ДОГМЫ, КОТОРЫЕ УСТАНОВИЛИ РАЗ И НАВСЕГДА НАШИ ПРЕДКИ, ПРИЗНАВ ИХ ВЕЧНЫМИ И НЕЗЫБЛЕМЫМИ.

С такими словами Диоклетиан в 302 году обращается в своих инструкциях к Юлиану, проконсулу Африки, касательно манихеев.¹ Несмотря на атмосферу ксенофобии, из которой и родились эти жестокие инструкции, его подчеркнутая приверженность традициям была эхом Вечного Рима, каким его видели солдатские императоры, неловкие преемники его духовного наследия. Этот традиционализм не хуже многих других черт Диоклетиана дает ключ к пониманию его лихорадочного стремления вернуть к жизни культы древних римских богов и кровавого конфликта с новообразованной религией — христианством.

Явная боязнь перемен и лишних вопросов, которая более подошла бы Папе Римскому XIX века, нежели прагматичному, готовому к реформам римскому императору, не была ни необычна, ни чрезмерна. Историк Дион Кассий с одобрением вкладывает подобную рекомендацию в уста одного из советников Августа: «Повсюду чтут богов согласно обычаям предков и других побуждают делать то же. Те, кто вносит чуждое в свою веру, должны быть осуждены и наказаны, не только потому, что такова воля богов, чьи хулители не имеют уважения ни к чему из сущего, но и потому, что люди, по своей воле поклоняющиеся новым богам, совращают и других в эту чуждую привычку. И так рождаются заговоры, клики и тайные общества»².

И однако официальная религия, разумеется, вполне могла дружно соседствовать (и так и происходило на самом деле) с великим множеством мелких культов, зачастую имевших тайные и сокровенные ритуалы, чьи боги не входили в традиционный греко-римский пантеон. Кроме того, форма поклонения многим римским богам и самая их сущность непрерывно менялись под влиянием различных ассимилирующихся местных богов, которых почитали отдаленные народы империи. Финикийский Ваал отождествлялся с Зевсом-Юпитером, кельтский Мапон — с Аполлоном, и так — множество других богов. «Чужие» традиции постоянно проникали в ритуалы поклонения, не вызывая при этом никакой политической напряженности. Этот мнимый парадокс перестает быть таковым, если глубже проникнуть в суть традиционной религии Рима, принципиально отличающейся от религии, к которой привыкли мы, живя на закате христианской эры. В современной Европе, к примеру, официальная религиозная терпимость в большой степени происходит от истощения усилий фанатиков и постепенного снижения значения религии в целом. Некоторые историки были склонны думать в том же ключе о терпимости римского правительства — более или менее светского органа, который не особенно заботило, кому и как поклоняется народ, лишь бы он соблюдал законы и элементарные правила поведения. Если бы это было так, последовательные гонения на христианство в то время, когда оно уже давно перестало считаться политически опасным, не имели бы никакого смысла. Римская императорская администрация всегда принимала религию всерьез и была весьма далека от вежливого агностицизма правящего класса или безразличия, которое иногда можно найти у греков. Но это была религия не в том виде, в каком мы привыкли думать о ней.³