Uilyams Diokletian-Restavrator-Rimskoy-imperii.633425 - Неизвестный

Тем не менее на сцену выступила новая религия, зародившаяся вне эллинистического духа и ставшая для него губительной. Корни ее лежали в персидском зороастризме; она проникла на Запад в различных формах — иудаизма, митраизма, христианства и, самое главное, манихейства. В новой религии Вселенная была представлена как всеохватная борьба между силами добра и зла, света и тьмы, где вечным полем битвы была жизнь человека. Впервые это учение было закреплено в Авесте, сборнике священных высказываний Зороастра о космической войне между Ахура-Маздой и Ахриманом и о долге людей бороться ради окончательной победы света. Подобное мировоззрение естественным образом ведет к напряженным отношениям с представителями других культов. Потому что если все на свете суть война между двумя силами, то прочие боги и верования тоже должны занять свое место в рядах той или иной армии — нейтралитет невозможен. Как и в любой идеологической войне, сравнительно невинным и обыденным действиям и событиям теперь придавался куда более глубокий смысл. Этим особенно отличалось христианство, видевшее в пестром, довольно приземленном скопище духов и демиургов, которых без особых размышлений признавали люди, невидимую ежечасную борьбу между легионами Бога и дьявола. Все эти существа должны были принадлежать к тому или иному лагерю, и если определить их сущность было затруднительно, то оттого лишь, что последователи дьявола могли коварно принимать различные обличья для смущения и совращения душ. Таким образом, в сумбурную кучу-малу политеизма оказалась внедрена более удовлетворительная для христианина — и более грозная — картина мира. Добродетель и грех теперь были не столько правильными или неправильными действиями и мыслями, сколько чем-то вроде духовного плена (возможно неосознанного) ангельских и демонических сил. Вместо того чтобы отрицать существование или свойства языческих богов, христиане рассматривали их как духов зла. А в случаях явного сходства языческой религии- особенно митраизма — с их собственной ее последователи объясняли это коварством демонических сил, создавших зеркальные отражения небесных сил.¹⁴

Балканские солдатские императоры действительно были людьми религиозными — и это больше говорит о ситуации той эпохи, чем о свойствах их характеров. Вполне понятно, что в мире, отчаянно сражающемся за выживание, государству требовалась вся божественная помощь, на которую оно только могло рассчитывать. В отличие от Аврелиана, устремления Диоклетиана были подчеркнуто консервативны. Своим величием Рим обязан олимпийским богам и героям, и именно они вернут ему былую славу, если служить им так, как это делали предки. Юпитер был отцом и верховным правителем богов и людей; под его бдительным оком Диоклетиан сам стал императором и создал всю свою тетрархическую систему управления страной: он правил благодаря могуществу Юпитера, его именем и по его законам. Для Юпитера он построил бесчисленные храмы и алтари и совершал изобильные жертвоприношения, и Юпитер отвечал ему поддержкой — это было недвусмысленно разъяснено всем жителям империи. Если в годы бедствий боги, казалось, отступились от Рима, то победы и восстановление безопасности уверенно доказывали обратное. Поэтому долгом каждого было блюсти обновленные религиозные традиции.

Однако, как бы горяча ни была вера Диоклетиана и как бы скрупулезно ни соблюдал он ритуалы, он, разумеется, не мог попросту «восстановить» религиозный климат прежнего Рима — не в большей степени, чем любое оживление культуры является возвращением к своему оригиналу. Это была новая эпоха, с иными нуждами и потребностями, со спиритуализацией религии и бегством от мира; она вполне соответствовала изменениям в государстве, где прежние гражданские институты и поведенческие нормы были навсегда заменены институтами и нормами централизованной императорской власти. Упорная «римскость» Диоклетиана если и не была искусственной, то, по крайней мере, пилилась лишь частью многосоставной духовной жизни нового мира и чем-то напоминала попытку «восстановить» неизменную древнюю католическую Испанию после 1936 года.

И Диоклетиан, и его предшественники видели, как Персидское царство превратило культ Ахура-Мазды в мощный инструмент центра-шзации, насаждая единство религии и подавляя большинство своих противников. Но реставрация традиционной религии Диоклетиана не несла подобной нетерпимости по отношению к соседним религиям, если только они были организованы подобающим образом и не противоречили ритуалам традиционной религии Рима. Все это, как уже говорилось выше, полностью соответствовало духу прежнего римского традиционализма. Терпимость не распространялась лишь на самые границы религии. Нетипична жестокость, проявленная по отношению к манихеям: они были новой сектой, которой манипулировал враг — персы. Однако с митраизмом, который тоже пришел в Рим из Персии, не было и речи о каких-либо гонениях.