Уйти и не вернуться

Этот белый мужской резиновый башмак, утративший свое прямое предназначение, уже четко и ясно отпечатался глубоко в моем сознании, и я ничего не мог с этим поделать. Жена хоть и сморщилась, как бы говоря: «Э, да он опять того», – однако сказала:

– Вчера тоже всю ночь гремел гонг. Похоже, у кого-то снова совершали шаманский обряд.

– Что за чушь! – возмутился я, метнув недовольный взгляд в ее сторону.

Этот случай подтвердил, что и мою жену охватило то же чувство страха, что и меня.

Это случилось, когда я был в классе четвертом. Одним дождливым днем, гуляя по полю, я увидел выброшенный кем-то сапог и замер. Среди густых зарослей редьки из земли торчал дзика-таби[7] черного цвета. Вид этого сапога с виднеющимися сзади тремя застежками настолько сильно врезался мне в память, что даже спустя столько лет при одной только мысли об этом у меня по спине бегут мурашки.

Шел второй год с начала Тихоокеанской войны, когда дзика-таби, можно сказать, вошли в моду. Изначально своим внешним видом они напоминали обувь, специально предназначенную для шахтеров и рабочих, и действительно казались подходящими для этого дела. Почти в трех километрах от нашей деревни располагались железнодорожный завод и кожевенная фабрика. Рабочие этих предприятий освобождались от воинской повинности, поэтому многие жители нашей деревни стремились устроиться именно туда. Так что дзика-таби можно было увидеть чуть ли не в каждом доме.

Почему же тогда этот черный сапог так напугал меня? Быть может, причина была в том, что он оказался в поле, среди густо посаженной редьки, то есть не на предназначенном для него месте. На первый взгляд можно подумать именно так. Если бы это была единственная причина, то я, наверно, так бы не испугался. К примеру, подошва этого дзика-таби могла треснуть по причине того, что была жесткой из-за недостатка в ней резины. Вполне логично, что хозяин непригодного сапога, недолго думая, выбросил его в поле, а второй сапог из пары валялся где-то неподалеку. Вряд ли стоило из-за этого так пугаться.

И вот только сейчас мне пришло на ум, в чем было дело. Тем дождливым осенним вечером я возвращался домой в полном одиночестве. Никак не могу вспомнить, как так получилось, что я шел домой совершенно один в такую поздноту. Знаю только, что с того момента, как я вышел из школы, меня уже охватила тоска из-за предчувствия, что сегодня Большая Гора не будет видна. В дни, когда шел проливной дождь, как в тот вечер, Большая Гора была почти полностью скрыта за тучами.

Всем известно, что настроение людей во многом зависит от погоды: в пасмурные дни люди чувствуют себя хуже, чем когда светит солнце, в дождливые – хуже, чем в просто ненастные дни, и конечно же, страшно тоскливо оказаться поздним осенним вечером под проливным дождем в пустынном поле. Но для меня в тот момент еще более ясным было то, что в такой дождливый день Большая Гора полностью скрывается в тучах. И тогда очертания близлежащих холмов, обычно уютно располагающихся у подножия Горы, вдруг становятся неестественно черного, смоляного цвета и приобретают пугающий вид. Поле тоже теряет свои очертания и все больше и больше проваливается вниз. Весь мир в одно мгновение теряет привычные пропорции и становится пустым и холодным, а все его части, стремясь каждая по-своему утвердиться в этом мире, будто бы ведут друг с другом бой. Почему же эта картина так угнетала меня?

Большой Горой в нашей деревне называли простирающийся далеко на запад голубовато-зеленый кряж Машиннен. Я всегда ассоциировал его с источником собственного существования, а также балансом всего окружающего меня мира и поэтому относился к нему с неким благоговением. Если первой вещью, к которой я привык с момента своего рождения, была грудь моей матери, то второй, несомненно, была Большая Гора. Ее всегда было видно из нашего дома: стоило только распахнуть дверь – и взору открывалось все великолепие Большой Горы, величественно возвышающейся до самих небес западного горизонта с бесконечным множеством холмов и долин, разбегающихся в разные стороны от ее основания. Одна из этих долин походила на широкую юбку с подолом, растянувшимся вдоль широкого ручья, вниз по течению которого в густой тополиной роще располагалась наша деревня. Перед ней начиналось узкое поле, постепенно расширяющееся и принимающее форму треугольника, в каждом углу которого стояло по небольшому холму. Один из них указывал путь на Вонсан, другой – обозначал конец плодородной равнины Анбен.