Ухожу и остаюсь

Цыган на час, еврей на сто веков,
Он брата снаряжал на Оклахому.
Великий путь изгнанья и грехов
Сиял над ними, издревле знакомый.

Колонна беженцев исчезла в облаках.
Опальный путь не соизмерить глазом.
Медовый цвет — еврейский желтый парх
Угас в дали, густеющей не сразу.

Свербил прожектор небо Шереметьево.
«Азахон вей! Иметь и не иметь его…»

* * *

Нет, весь я не умру…

А. С. Пушкин

Вдруг вошла в меня боль непонятная
Посредине надсадного дня —
Рентгенолог, взгляните на пятна,
Что за пятна в душе у меня?

Мне достались они по наследству,
Иль причиной — сквозняк от окон?
Снежный хруст городецкого детства
Иль Москвы кабинетный трезвон?

Из какой азиатской пучины?
Из каких европейских орбит?
От курганной славянской кручины
Или древних синайских обид?

Знаю, ветер смахнет одинаково
Пыль бравурных и робких имен.
Так зачем же, сутулясь, как раковина,
Я глотаю печали времен?..

Для того, чтоб, когда я исчезну
И из почек рванется листва,
Зрел целительным соком болезненно-
Терпкий ком моего естества?!.

ПОХОРОНЫ

Старуха померла глубокой ночью.
Безмолвно перешла в края отцов.
В кромешном одиночестве и с очень
Обиженным и замкнутым лицом.

Где скользкие атласные обои,
Где жесть цветов и приторный елей,
Лежит она, уйдя от чувств и боли,
От старости и немощи своей.

Вкруг плакальщицы славят равнодушно
Юдоль ее, поросшую быльем.
Могильщики торопко и радушно
Готовят ей последнее жилье.

И тамада, что может без запинки
Сыграть без нот весь свадебный обряд —
Он, предвкушая щедрые поминки,
Уже скорбит о горестях утрат…

Вокруг с эгоистической заботой
Живые репетировали фарс.
Вдруг мертвый рот ощерился зевотой,
Две желтых скуки вытекли из глаз.

— Глядите, плачет! — кто-то охнул в зале.
— И рот открытый, — всполошился зять.
Нашли монеты. Челюсть подвязали.
Чудес не будет — неоткуда взять.

БАРСА — КЕЛМЕС[3]

(Баллада)

Навстречу пустынному ветру,
Клубочек гордыни людской,
Из метров я плел километры,
И жаждой гоним, и тоской.

Ступал я и валко, и косо —
Равнина аральской земли
Раскинулась здесь без откоса
И без горизонта вдали.

Я флягу наполнил до края
В колодце близ войлочных юрт.
Шайтанами пыли играя,
Плато разметалось Устюрт.

Жгло тусклое солнце, и ветер
Консервною банкой играл.
Открылся последний на свете
Иссохший от жажды Арал…

Он поднял зыбучие веки,
Спросил меня: «Мальчик, скажи,
Куда ты девал мои реки?
Где рыбы? Где чайки? Где жизнь?»

Лежал — берега обнажились,
И губы землей обмело.
Барханов песчаные жилы
Покрыли сухое чело.

В глазницах, запавших, как недра,
Небесная стыла вода,
А в дюнах, сутулых от ветра,
Впечаталась солью беда.

* * *