Украденная юность

Фюрер! У Радлова замерло сердце. Сейчас он будет здесь… Простой, скромный, но полный сил, несокрушимый, мужественный, каким Радлов часто видел его на экране. Из руки фюрера получит он, Радлов, награду, из этой твердой, волевой руки, которая одна способна вывести Германию из хаоса к прекрасному будущему. И Радлов посмотрит ему в глаза, в глаза фюрера — лучистые, светлые и конечно голубые, — и поклянется ему, что умрет, но ни одного метра своей земли не отдаст врагу. Как радостно умереть, имея перед глазами образ фюрера! При этой мысли Радлов даже вздрогнул от благоговения.

И вот через какую-то боковую дверь шаркая вошел фюрер.

Да он ли это? Не привидение ли, не призрак? Нет, это он, сходство с портретами еще сохранилось.

Дверь захлопнулась, и фюрер оказался в зале — величайший полководец всех времен, глава государства, идеал Радлова. Усталый, измотанный, очень постаревший, он производил впечатление живого трупа. Лицо, выдающее неуравновешенность характера, хрящеватый нос, угрюмые, слезящиеся, тусклые глаза. Медленно, едва переступая, подошел он к юноше, впившись в него взглядом. Тело фюреру не повиновалось. Он волочил одну ногу, голова тряслась. Человек ли это? Нет, это не человек, а развалина, уже выброшенная за борт истории, но все еще злобная, пытающаяся кусаться, — опасная, загнанная крыса.

«Боже мой, боже мой…» — промелькнуло в голове Радлова. От ужаса мурашки забегали у него по спине, крепко сжатые губы побелели. Сон это или явь? Этого не может, не должно быть! Неужели перед ним Адольф Гитлер, которого он боготворил, — единственный, кто мог спасти Германию?!

И вот фюрер стоит перед ним. Глаза моргают, он приветствует Радлова. Но уже не величественно и театрально, как прежде, когда он вызывал трепет восторга. Жест фюрера скорее был жестом автомата, правая рука тряслась. Радлов видел, как левой он ее придерживает. Вот он протянул руку к шкатулке с орденами, звякнуло железо, трясущаяся рука теребит его мундир, не будучи в силах справиться с простой задачей. Один из адъютантов вынужден был прийти на помощь Гитлеру. Вдруг Радлов почувствовал руку фюрера на своей щеке, она ласково потрепала его, но ему показалось, что она безжизненна и холодна, как тело мертвой лягушки.

А затем это жалкое подобие человека проковыляло дальше. Сгорбленный, посеревший, словно заводная кукла без суставов, он исчез за окаменевшими генералами.

Все! Ушел!

Во что же верил Радлов? Кого вознес до небес? «Гитлер — это Германия, — думал Радлов, — и мы не можем представить себе Германию без Гитлера». И вот это божество сброшено с пьедестала, низвергнуто с недосягаемых высот. А что же осталось взамен, теперь, когда он понял гее? Растерянность, ужас, отчаяние. Он ощутил невероятную горечь.

Неужели все напрасно? Лишения и невзгоды, ночи, проведенные под градом пуль, смерть Клауса? Напрасно, все напрасно! Ради чего жить дальше, если Германия погибла? Останутся только хаос и большевики. Так его учили в школе.

И зачем он стоит здесь? Зачем?

Смерть — лучший выход, она освободит его от мук, с ней исчезнут навсегда и разочарование и надежды. Смерть — лучший выход. Смерть на поле брани!

Рыдания комом подступили к горлу. Глаза жгло. Шатаясь, Радлов дошел до двери. Скорей отсюда, скорей… На улице он припал горячей головой к статуе «великого Фридриха». Слезы проложили светлые бороздки на его грязном лице, судорожные всхлипывания сотрясали тело.

И тут его нашел Брандт.

Борман еще находился в комнате, а штандартенюнкеру Губертусу Брандту казалось, будто земля уходит у него из-под ног. Неимоверным усилием воли он взял себя в руки, и, только когда рейхслейтер исчез за бронированной дверью, силы оставили Брандта, лицо его исказилось от боли, и он в отчаянии упал на диван, где только что сидел один из его фюреров.

Отец — его единственная надежда — мертв. Невероятно, но тем не менее правда. Этот шумный, грузный человек, грубоватый баварец больше не существует. Никогда не услышит Губертус его басовитого смеха и смачных проклятий. Он любил отца, любил его простоватое обхождение, его грубые шутки, он восхищался отцом и прежде всего хитростью, с какой тот, не считаясь ни с чем, умножал свой капитал, участвуя в политических и прочих аферах. Он хотел стать когда-нибудь таким же, как отец. Этот пышущий здоровьем человек казался ему символом цветущей неиссякаемой жизни. Только теперь Губертус с болью осознал, что потерял и чем был обязан отцу. Исчезла могущественная рука, отворившая перед ним не одну дверь. Теперь он вынужден будет пробиваться в одиночку.