Украина и соседи: историческая политика. 1987-2018

Директор Института российской истории РАН Юрий Петров объявил о планах создания к концу 2015 года «большого труда» по истории Новороссии. В интервью корреспонденту Би-би-си он также рассказал о том, что этот труд станет основой для учебного пособия по истории «для учителей региона». Появление этих планов он мотивировал «чисто академическим интересом» (правда, при этом актуализировав их войной в регионе). Историк также объяснил корреспонденту, что «Новороссия объективно существует как исторический и культурный феномен»[974].

«Объективно существующему феномену» посвятил свой труд историк Александр Шубин, всего за месяц написавший «Историю Новороссии»[975], по его собственному выражению, «от Таргитая до Бородая» (то есть от скифов до сентября 2014 года). Книга была написана по заказу Российского военно-исторического общества. Несмотря на очевидную политическую конъюнктурность создания труда, историк, по его словам, сделал все возможное, чтобы удержаться в рамках академического повествования. «Мне дали повод, — написал он в Живом Журнале, — не только поговорить о длинном историческом пути, но и высказаться о событиях 2014 года языком историка, а не пропагандиста»[976]. Правда, именно языком пропагандиста говорило предисловие к книге, написанное от имени Военно-исторического общества.

Украинские историки оценили как достижения и планы своих коллег, так и политическую подоплеку реинкарнации термина «Новороссия». Книга А. Шубина подверглась резкой критике — не столько за ее содержание, сколько за контекст ее появления[977]. Сам «проект Малороссия» был жестко раскритикован Федором и Галиной Турченко как «последнее проявление российского империализма»[978].

Впрочем, довольно скоро исторические аргументы и контраргументы относительно «Новороссии» оказались ненужными. Организовать «массовую поддержку» проекту по образцу референдумов в Крыму в Луганске и Донецке не удалось. Неудачная попытка повторить донбасский вариант захвата помещений органов власти в Харькове в апреле 2014 года с провозглашением Харьковской народной республики, подавленная силовым путем при поддержке украинских патриотических сил, и трагические события 2 мая 2014 года в Одессе[979] подтвердили это. Российское высшее руководство после договоренностей в Минске перешло к тактике сохранения в составе Украины ДНР и ЛНР как территорий с особым автономным статусом, полностью подконтрольных России. «Новороссия» стала больше не нужна. В мае 2015 года О. Царев сообщил, что деятельность органов Новоросии «заморожена»[980].

Описанные здесь темы и сюжеты, конечно же, не исчерпывают тему использования истории (и злоупотребления ею) в украинско-российских отношениях. Однако они позволяют составить представление о том, как историческая политика на межгосударственном уровне переводит на уровень международных отношений конкуренцию национальных проектов и национальных идентичностей.

Российско-украинский конфликт по поводу прошлого можно оценить как конфликт советско-ностальгического (с элементами имперско-ностальгического) и национального/националистического нарративов памяти, продвигаемых на уровне государственной идеологии как конфликт инклюзивной (в случае с Россией инклюзивность подразумевает кроме прочего экспансионизм, основанный на этническом/культурном ирредентизме в виде формулы «русский мир») и эксклюзивной моделей памяти. Развитие этого конфликта привело к возрождению в риторике правящего класса России идеи о неестественности украинской государственности. Эта риторика дополнилась масштабной медиакампанией, продолжавшейся с разной степенью интенсивности с 2007 года, в рамках которой украинцы представлялись то заблудшими братьями, обманутыми «Западом», то клиническими ксенофобами, согласно подпрыгивающими под речовку «Кто не скачет — тот москаль» и молящимися на вышиванку и Бандеру, то идиотами, искренне верящими в то, что их предки выкопали Черное море.

На Украине позиция российского правящего класса и медиа вкупе с событиями последних четырех лет привели к этнизации советско-ностальгического и имперско-ностальгического нарратива: его стали отождествлять с этническими русскими (или русскоязычными). Образ России — вековечного угнетателя и агрессора прочно вошел в риторику правящего класса и значительной части культурных элит.

Как показывает опыт XX столетия, такой конфликт неизбежен прежде всего между соседями, имеющими общее прошлое. К конфликту приводит как стремление отделить «свое» прошлое от «чужого», так и попытки возродить его именно как «общее» прошлое то ли в символических формах, то ли через политические практики. Российско-украинские споры об истории, переведенные в политическую плоскость, еще раз демонстрируют конфликтогенный потенциал исторической политики: война по поводу прошлого может стать идеологическим обеспечением реальной войны.

Общие замечания