Украинско-российские взаимоотношения в 1917–1924 гг. Обрушение старого и обретение нового. Том 2

То есть в душе, по жизненной позиции он считал себя коммунистом, готовым к сотрудничеству с коммунистическими же организациями ради достижения революционной цели и ради реализации украинской идеи.

Поэтому во время последующих контактов с руководством УССР и КП(б)У он соглашается вступить в большевистскую партию и войти в правительство. Тем более, что в ходе нового тура переговоров Владимиру Кирилловичу пообещали значительно увеличить прерогативы. 31 августа он записал: «Мануильский, едва не клянясь, уверяет меня, что я буду иметь возможность и проводить украинизацию, и развивать украинскую культуру, и заботиться о восстановлении украинского хозяйства, и вмешиваться во все советское строительство, следя, чтобы не было вреда национально-государственным украинским интересам. Словом, уверяет, что я не только не предам национального освобождения, а буду иметь все возможности наибольше помогать ему. Верить ли? Завтра я буду говорить с Раковским. Проверю: когда предложат сами, или согласятся на мое предложение учредить военный комиссариат с определенными конкретными функциями, когда предложат все то, что конкретно предлагалось два месяца назад в Москве, значит, теперь, действительно, имеют цель дать мне возможность работать, а не фигурировать. Когда же снова начнется предложение портфелей без реальных функций, значит все остается по-старому и работать я не смогу»[765].

Можно, впрочем, думать, что наметившаяся положительная перспектива не столько удовлетворила известного политика, сколько насторожила, отчасти даже напугала. Он пишет: «При всех возможностях, при всей готовности ЦК пойти навстречу моим мероприятиям, я боюсь, что опять попаду в положение человека, который своей личностью будет расплачиваться за грехи истории, за историческую незрелость нации, за то, что у нее нет тех классов, которые являются полюсами двух враждебных и активных миров. Опять я буду принимать сожаления, жалобы, нарекания и мучиться своим-нашим бессилием; опять я должен буду брать на себя ответственность за нашу искалеченность, за иронию над нами, за наш слабый, рахитичный пролетариат, за то, что более сильные будут тянуть его за уши по трудной, страшной ему дороге революции. А крестьянство? А настороженные, попеченные, издерганные дядюшки наши? Тяжелые, пропитанные индивидуализмом, неповоротливые среди своих широченных степей, огороженные веками одиночества и хождениями за своим плугом, за своим скотом, – как они, бедные, могут понять то великое, общее, не свое, а наше, за что свершается революция, за что отбирается у них хлебец и скотинка, за что их доводят до восстаний? А та наша «демократическая», «дядьковская», хуторянская интеллигенция? Ведь она вышла из тех же степей, ведь и она не слышит в тех тихих огражденных степях великого грохота будущности. Она видит только разверстки, комиссаров, жидов, кацапов, она щурится, стискивает зубы, льнет к дядьке и так же, как он, крепко сжимает в руке кол против «коммунии».

Как этих сдвинуть с их степного индивидуализма? Как разбить эти ограждения вокруг их плугов, скотинок и душ? Как втянуть их в великий процесс и сделать теми же самыми комиссарами, обладателями своей собственной жизни и благосостояния?

А они будут идти ко мне с жалобами и надеждами. Будут жаловаться на коммунию, и надеяться на меня в защите их степных, чахлых привилегий.

Пойдут и «демократы», надеясь, что как-то теперь можно будет все примирить, даже то, что никогда и нигде примиренным быть не может.

И что я скажу им всем?»[766]

Владимир Кириллович еще задолго до окончательного решения вопроса ищет аргументы, чтобы отказаться от возможных предложений и готов найти их где угодно, даже – в святом – родной нации – ее действительной или кажущейся неготовности к историческому творчеству. Он явно нервничает и почти в отчаянии записывает: «И невольно лукавая, тайная надежда шевелится во мне, что РКП в лице Раковского еще раз отодвинет меня, еще раз оттолкнет протянутую к ним моей совестью революционера и коммуниста руку и этим освободит во мне от новой Голгофы украинца. А еще возможно пусть минует меня чаша сия»[767].

В. К. Винниченко видит выход в немедленном отъезде за границу, однако переговорный процесс с Д. З. Мануильским и Х. Г. Раковским зашел достаточно далеко.

1 сентября 1920 г. на заседании Политбюро ЦК КП(б)У было принято постановление из двух пунктов: «а) В связи с новым заявлением Винниченко о желании войти в партию и правительство, поручить тов. Раковскому вести с ним переговоры и добиться письменных деклараций, которые связывают его с партией;

б) вопрос о характере работы оставить открытым»[768].