Укрощение красного коня

Сказка про белого бычка снова вышла на репризу.

— Хорошо. Спросим товарища Емельянова.

— Он вышел. Скоро вернется.

Зайцев вспомнил черный «Форд» и кавалькаду грузовиков с красноармейцами. И телегу, на которой стоял пулемет.

Не выглядело это так, что товарищ Емельянов «вышел» — и скоро вернется, вот что.

Но все равно ответил, как подобало настырному посетителю:

— Я дождусь. Здесь.

— Нельзя.

— Он же скоро вернется.

— Не разрешается.

— Когда он вернется?

— Не могу знать.

Этому Зайцев верил вполне.

— Где он? Я сам к нему схожу.

Глаза теперь расплылись в разные стороны. Не поймать.

— Не могу сообщить.

— Товарищ! — рявкнул Зайцев. — Вы, по‑моему, надо мной смеетесь!

Он выхватил удостоверение. Вынул из него сложенный в несколько раз листок. Тряхнул, разом развернув. Мелькнули фиолетовые печати. Сунул под нос заму.

— Я что, с вами в игрушки здесь играю?

Глаза смотрели в разные стороны. Зайцев перескакивал с правого на левый, с левого на правый.

— Смотрите мне в правый глаз, — неожиданно устало сказал емельяновский зам и показал пальцем. — Левый — игра судеб.

Зайцев на миг проникся к этому чиновному мешку человеческим чувством.

— Товарищ Зайцев, я что могу, то могу. И помогу. А если не могу, то не могу, — сказал человек. — Поймите. Вот вернется товарищ Емельянов, с ним и переговорите.

Зайцев хотел спросить: «А есть‑то мне что тем временем прикажете?», но вспомнил, что сам тогда, на платформе, сделал свой выбор, и сказал только:

— Переговорю. Не сомневайтесь.

Убрал бумажку, подписанную Коптельцевым, и рванул на себя дверь.

— Товарищ! — позвал косоглазый зам почти жалобно.

Зайцев обернулся. Он размахивал полоской бумаги, рачительно оторванной от целого блокнотного листа. С бумагой в Новочеркасске, похоже, тоже было напряженно.

— Адресок — забыли, — напомнил заместитель из‑за своего стола. Но задницу не поднял. Как будто она была приклеена к стулу и отодрать ее можно было только с санкции летучего и неуловимого товарища Емельянова.

— Не забыл.

Зайцев вернулся к столу и выдернул из пальцев огрызок с адресом курсанта Кренделева.

Первый этаж дома был каменным. Второй — деревянным. Тянулся унылый серый забор из рассказа Чехова. В окне первого этажа таращился кот. Со второго этажа доносилось звонкое пение. Голос был приятный, а слуха — никакого: в популярной песенке Лещенко девочка умудрилась не попасть ни в одну верную ноту. Ее хорошему настроению это не мешало.

Зайцев сверился с бумажкой. Буквы были крупные, старательные, а слово этаж написано через «е». Зам товарища Емельянова не мог похвастаться грамотностью. Зайцев толкнул калитку в сером заборе. Было не заперто.

У самовара — я и моя Маша,

А за окном — почти уже темно, –

фальшиво, но уверенно выводила певица.

Он прошел к крыльцу с остатками чугунных перил. До революции дом, похоже, был купеческим. Не богатым, но основательным.

Зайцев постучал. Пение не оборвалось, но пошло волнами — девочка, очевидно, пела на ходу.

Пение умолкло. Дверь открылась. На Зайцева уставились большие голубые глаза. Он успел заметить коротко остриженные льняные кудри.

— Кренделевы здесь живут?

— А его дома нет. Но он вот‑вот будет!

— Мне с гражданкой Кренделевой бы поговорить. — Зайцев показал удостоверение.

— А что такое? — И добавила быстрее, чем он успел рассердиться: — Я Кренделева. Анюта Кренделева!.. Да вы входите. А то сейчас вся улица высунется в окна и будет глазеть.

Что, впрочем, нисколько не расстроило Кренделеву. Она стала подниматься по деревянной лестнице и опять запела:

— У самовара… у самовара… Тара‑тара‑тара. — Обернулась: — Хорошая песня. Вы знаете? Нет? А за окном — почти уже темно!

Только сейчас Зайцев разглядел, что, несмотря на девичий голос, голубые глаза такого оттенка и разреза, которыми почти невозможно удостоверить ум (то есть очень голубыми и очень круглыми), льняные кудряшки, кукольный румянец и легкие движения, Кренделевой никак не было шестнадцать.

Зайцеву все казалось, что эта веселая Анюта его дурит. Сейчас вызнает, зачем мильтон пришел к Кренделевой, потом повернется и закатит глазки: «Обманули дурачка на четыре кулачка».

Куколка провела его через сумрачный коридор с остатками резной купеческой роскоши. Толкнула дверь в комнату. Он задержал шаг. На двери точно была пришпилена картонка: «Кренделевы».

— Входите же, ну?

Зайцев признал, что пал жертвой предубеждений.

По рассказам Зои он вообразил Кренделеву сухой стареющей стервой или матроной с жирным валиком‑горбом на спине. Такие жадно цепляются за любые ухищрения красоты: перманент, каракулевые жакетки, индпошив из «Смерти мужьям».

Очевидно, Зоя — тупо‑правильная и серьезная — возненавидела поющую Кренделеву с первого взгляда.

Зайцев терпеть не мог предубеждения. Они мешали работе. И оглядел комнату Кренделевых уже как полагалось — будто эта была вообще первая комната, которую он видел в жизни. Сразу схватив ее характер. Не упуская ни одной детали.