Укрощение красного коня

— Что я помню, — подхватил снова разговор Артемов, — так это то, что мы говорили о лошадях. Это я помню.

Зайцев придвинул судки, покрывшиеся теплой испариной.

Артемов вынул портсигар. Выщелкнул из него папиросу. Положил портсигар на стол. Закурил. Выложил пепельницу.

— Чай скоро, — сообщила Дашка. Артемов ей кивнул за клубами дыма.

Зайцев понял, что не первый раз Артемов сидит вот так в пустой столовой. После ужина. Когда столы уже без скатертей, а на некоторых уже стоят, задрав ножки вверх, опрокинутые стулья — ждут поломойку.

Дашка словно мимоходом поставила стаканы с чаем — оба перед Артемовым. Зайцев по‑прежнему был никто.

Артемов зажал папиросу зубами, один стакан подвинул к себе, другой — через стол — Зайцеву. От чая шел парок. Жидкость казалась слегка маслянистой на вид: заварки Дашка не пожалела, сахара тоже.

И не в первый раз Дашка ставит перед ним чай в подстаканнике. Пустая столовая напоминала храм. Это был ритуал. Ритуал, который Дашка оправляла с важностью жрицы. Артемов был ее божеством.

Зайцев не судил их, не осуждал. Он, в сущности, одобрял все, что придавало чьей‑то жизни смысл.

— Мы говорили о лошадях? — Зайцев отпил чай. — Хм. А вот этого не помню я.

— Говорили, говорили. У Якова Петровича Бутовича множество недоброжелателей — с давних пор. Даже и прямо — врагов… Между прочим, в той истории с Николаевым… А впрочем, пес с ним, паршивый человечишка Бутович. Но знаток. Знаток. Это не отнять.

«Николаев», — удивился Зайцев. Здешний сапожник — тоже Николаев. Впрочем, фамилия распространенная.

От судков, стоявших на столе у самого его локтя, предательски пахло; живот у Зайцева сводило. Он глотнул чай, приятно обжегший горло.

— А что же Бутович здесь делает?

— В ККУКСе?

— Да.

— То же, что делал в армии раньше. До всего. — «До революции», — перевел Зайцев. — Закупает лошадей.

Зайцев уловил, что голос Артемова на последней фразе скептически дрогнул. Возможно, это еще не дверь. А только щель. Зайцев быстро поставил в нее ногу.

— Как это? У ККУКСа кончились лошади?

— Товарищ Бутович восстанавливает свой завод, — неожиданно сухо ответил Артемов. — Поэтому ККУКС меняет свой конный состав, как выражается здесь один… А впрочем, пес и с ним.

Слово «завод» для Зайцева означало одно.

— На колбасу? — не без ужаса переспросил он. Желудок снова заурчал.

Артемов испустил смешок, похожий на звук треснувшей под сапогом ветки.

— Конный завод. Не служить, а размножаться. Поднимать породу. Чистить русскую рысистую кровь от американских примесей. А курсантам, мол, и казачьи лошади — донские — сгодятся. Они, мол, резвее рысаков. Негодяй. Он был бы негодяй безвредный. Да только, к сожалению, сумел убедить и перетащить на свою сторону некоторых высокопоставленных товарищей, сначала в Наркомате сельского хозяйства, а потом дошел и до самого…

Артемов умолк.

Зайцев не успел спросить: кого? Артемова понесло:

— Роббишня! Смешайте русскую орловскую лошадь с американской. Вот вам и будет резвость! Что в этом плохого? Слово «метис»? Орловская порода изначально является смесью — причем молодой! — из нескольких других, старинных. Или что метисы якобы не блещут линиями? Вам важен экстерьер, товарищ Зайцев?

Зайцев посмотрел на дно стакана.

— Я думаю, что будущее за автомобилями.

— Бред имени товарища Тухачевского, — быстро и убежденно ответил Артемов. — Только не в кавалерии. Вы слыхали про Умного Ганса?

— Ганса? Иностранный специалист?

Артемов то ли вздохнул, то ли просто выпустил вниз сизый клык дыма.

— Я забываю, как вы молоды.

— Ладно, вы из меня молокососа тоже не изображайте.

— Не в количестве лет дело. — Артемов стряхнул пепел, покачал головой. — Боже мой, как изменилась русская жизнь. Вы — моложе меня не на годы. На целую вечность.

Перед ним в сизых клубах плавали, очевидно, воспоминания. В окне раздачи — дальше, там, где помещалась кухня, — загремели ведра. Принялись браниться сердитые женские голоса. Зайцев смотрел на поникшие плечи Артемова (а стан — все равно прямой) и невольно подумал: «Да, это тебе не Красное Село, маневры императорской гвардии, а вечером — балет».

Плечи приподнялись. Видно, воспоминания отступили.

— Умный Ганс — это лошадь, — словно нехотя ответил Артемов. — Он гремел в свое время. В мое время, — уточнил он. — Не резвостью, не экстерьером. Ганс обладал математическим талантом. Он складывал, вычитал.

— Это Ганс так говорил?

Артемов пропустил иронию мимо ушей.

— Он отбивал ответы копытом. Представьте, даже делил и умножал. Отвечал на разные вопросы. Вообще производил оглушительное впечатление своим разумом.

— Пока однажды не?.. — продолжил за него Зайцев.

— Вот вы какой, — проворчал Артемов. — Молодой советский человек. Позитивист и нигилист до мозга костей.

Зайцев засмеялся.

— Но ведь вы именно это собирались сказать? Однажды его вывели на чистую воду? Вернее, не его, а хозяина, верно? Но к тому моменту Умный Ганс успел заработать на своих выступлениях целое состояние, и его хозяин, который тоже был не дурак, вовремя смылся?