Укрощение красного коня

— Нет. Да. Сначала так и думали. Чтобы хозяин ему не подал какой‑нибудь тайный знак, ему велели отвернуться. Потом вовсе вывели. Но Умный Ганс по‑прежнему не ошибался!

— Пока однажды не…

— Будь по‑вашему! Пока однажды не сделали так, что Ганс вообще был один. Сам по себе. Его отгородили ширмой. Он не мог видеть никого из людей. И вот тогда‑то не произошло ничего. Он больше не мог ответить верно, ошибался.

— Чудо кончилось.

— Началось! — с жаром перебил Артемов. — Хозяин Ганса и не думал дурачить публику. Он искренне верил в математический талант своего коня. Вот только таланта там, конечно, не водилось.

— Чудо. Ага.

— Чудо! Чудо природы и селекции. Потому что Ганс все это время действительно получал знаки. От людей. Невольные, не намеренные. Выражение лица. Не выражение даже — оттенок. Скошенный глаз, дрогнувшие губы, легкий жест, чуть выступивший пот, сжавшиеся пальцы, напрягшаяся шея. Конь все это подмечал. И понимал, что ему делать. И действовал сообразно. И не ошибался! — с волнением заключил Артемов. — Видел, подмечал, понимал! Вы понимаете, что это значит?

— Нет, — честно признался Зайцев. Он привык к природе, замкнутой в ограду Летнего сада, окованной гранитной набережной. Природа для него была крысами, кошачьим запахом черных лестниц, воронами, чайками. Без чудес.

— А то, что Умный Ганс был русским рысаком, — строго ответил Артемов. — Способность к тончайшему взаимодействию с человеком. Это и есть — порода, товарищ Зайцев. Это, а не экстерьер.

Во время его тирады Зайцев как бы невзначай накрыл крошечную коробочку‑пепельницу Артемова салфеткой.

Тот был слишком увлечен:

— Какого черта мне экстерьер орловских рысаков? Что я, патриарх? Или великая княгиня? Мне не нужен выезд‑игрушечка. Я не подбираю лошадей в тон галстуку! Меня не смущает, что метисы некрасивы. Красота — это так, позолота. Да и резвость… Любой мальчишка вам скажет: скоро автомобили побьют самую резвую лошадь‑чемпиона. И мальчишка будет, черт вас возьми, прав!

Зайцев будто машинально придвинул его пепельницу к себе.

— Побьют и вытеснят отовсюду. Автомобили не будут уставать, капризничать, кусаться, гадить на улицах! Они всегда будут нужной вам масти: надоело — перекрасил! Собрать нужный автомобиль в миллион раз проще, чем родить и вырастить лошадь нужных качеств. Но никогда — никогда! — никакой автомобиль не окажется Умным Гансом! Ни на улице, ни на спортивных состязаниях. Ни на войне! Кавалерия всегда останется кавалерией.

Зайцев тихо опустил завернутую в салфетку пепельницу себе в карман. А чтобы Артемов не очнулся раньше срока, пристально посмотрел ему в разгоряченные глаза и спросил:

— Но ведь время сейчас…

— Время отталкивает от себя то, чего не понимает, — быстро перебил Артемов. Видимо, невысказанный вопрос Зайцева он много раз задавал самому себе. И знал ответ. — Но мы‑то понимаем! И если время не принимает, мы ему навяжем — для его же блага!

В уборной Зайцев осторожно поставил еще теплые судки на туалетный бачок. Перевел пепельницу Артемова во внутренний карман пиджака. На миг ему стало совестно. «Я ведь преломил с ним хлеб. Вернее, котлету». Представил, как Артемов не захочет самому себе признаться, что его новый знакомый, ленинградский сыщик, приятный молодой человек (так, Зайцеву казалось, он его себе описывал) с внимательными глазами — вор. Или извинит все голодом?

Но что же все‑таки такое этот Николаев?

Зеркало с отбитыми углами ответило мутным отражением. Кран зафыркал, пустил носом ржавые пузыри и только потом воду. Мыла не водилось.

Зайцев не верил в совпадения. Дважды он запнулся об Николаева. Ровно на два раза больше, чем нужно.

Он одернул пиджак, приятно ощущая тяжесть пепельницы в кармане.

— Ты что там, газету читать засел? — забухало в дверь.

— С чего бы такая фамильярность? Не могу припомнить, чтобы мы пили на брудершафт, — пробормотал Зайцев своему отражению в паршивом, покрытом коростой зеркале.

— Чо‑о‑о?

— Сейчас! — рявкнул в ответ Зайцев. Подхватил брякнувшие судки. И спустил воду.

Поставив судки — уже остывшие — на стол, Зайцев ощутил то, что не ощущал до сих пор в жизни ни разу: первобытное мужское самодовольство. Каменный топорик и немного удачи — и вот уже у костра не мамонт, конечно, но, допустим, полноценный суслик.

— Вы что же, столоваться не хотите больше? — сузила глаза Патрикеева.

Зайцеву захотелось подступить к ней вплотную, чуть ли не нос к носу, тяжело посмотреть в самые донышки глаз и нехорошим голосом сказать: «Верните ей чулки и блузку». Он подавил это желание.

— Нет, спасибо. Дальше справимся сами.

И даже наполовину выдавил улыбку.

— Вы ув…

— Я уверен, — не дал ей закончить он.

Патрикеева ушла в сени, загремела там чем‑то рушащимся, катящимся.

Обвал планов. Точно — зарилась на очередную тряпку.

Зоя сняла крышечки. Удивленно заглянула внутрь, еще более удивленно — посмотрела на Зайцева. Он вынул из карманов туфли.

— Вы их ей не отдали?

— Они ей не подошли.

— Но продукты… Как же… Съели же…

— Туда им и дорога. — Зоя спустила туфельки на пол. — Вы нас обоих выручили. Спасибо. Но не делайте так больше, товарищ Сок… Зоя, — попросил он.