Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени

Многие аспекты повседневной бытовой, хозяйственной и административной жизни русского монастыря изучены достаточно подробно[499], в то время как проблема личного/частного в период московского раннего Нового времени, будь то личная, частная жизнь в целом, частная переписка или личное благочестие (предметы и практики), изучена достаточно фрагментарно. Исследования личного благочестия чаще всего обращаются к его материальной стороне – так называемым «предметам личного благочестия» – нательным крестикам, иконкам, различным предметам с религиозной символикой[500] или к его архитектурному аспекту – храмам и церквям[501]. Однако понятие личного благочестия включает в себя не только предметы, но и разнообразные практики, в число которых входят как обычные и повседневные, так и исключительные, например паломничество[502].

Обращение к личному/частному в жизни лиц монашествующих требует четкого разграничения и определения содержательной стороны этих понятий. Для русского монаха XVII века как человека, посвятившего всю свою жизнь Богу, личное благочестие разумно рассматривать не в противопоставлении с коллективным, так как многие повседневные монашеские практики оказываются одновременно и тем и другим (например, присутствие на богослужении; трапеза, один из важнейших аспектов в жизни монаха[503]; келейное чтение; послушания и т. д.), или публичным, так как жизнь в общежительном монастыре не предполагает частного в принципе, а в контексте диктуемой монастырскими уставами нормы и сфер и моментов жизни, этой нормой не управляемых.

Общежительный устав[504] русского монастыря, обращающийся к монаху как к части институализированного коллектива, корпорации, сводит к минимуму возможности для проявления ненормированного, не предписанного личного как персонального (например, личного благочестия) и практически исключает личное как частное (например, обладание и распоряжение собственными деньгами и вещами), предлагая взамен коллективное, а также регламентированное персональное благочестие во всем его разнообразии – исповедь, келейное правило, послушания.

Монастырские уставы, как и другие предписывающие документы (послания и грамоты церковных иерархов, постановления соборов, поучения и заветы основателей и настоятелей монастырей), отражают желаемую идеальную норму и ее идеального исполнителя. Составленные настоятелями конкретных обителей, уставы часто акцентируют внимание на аспектах духовной и бытовой жизни, актуальной для конкретного монастыря в определенный промежуток времени. Иногда уставы позволяют «подсмотреть» за реальной жизнью: многократно повторяющиеся запреты, включаемые в нормативные документы разного уровня, часто свидетельствуют о существовании той или иной реальной и вполне конкретной практики[505]. Так, достаточно посмотреть на постановления Большого Московского собора 1666–1667 годов, на царские грамоты и на многочисленные окружные послания иерархов, адресованные игуменам и братии, чтобы понять, что в середине и второй половине XVII века московская и в целом великорусская монашеская жизнь далека от уставного идеала: монахи свободно ходили по мирским дворам, пили, ели и ночевали там[506]; постриженники других обителей принимались настоятелями без необходимых грамот, монахи активно участвовали в торговле, а не только продавали рукоделие для «телесных нужд»[507].

В целом же монастырские уставы рассматривают самые общие, типовые ситуации в жизни монаха[508] (см., например, «слова»-разделы в Уставе преподобного Иосифа Волоцкого: «О пищи и питии», «О еже не беседовати о трапезе», «О Святых иконах и книгах» и т. д.[509]) и очерчивают скорее направление движения к идеальной жизни, чем предлагают подробный и детализированный список конкретных норм и правил (хотя и такие, разумеется, встречаются[510]), многое оставляя на усмотрение игумена. Реальная жизнь московских монахов XVII века, следующая предписанным нормам или пренебрегающая ими, и в особенности те ее личные, персональные аспекты, которые в принципе не предполагают нормирования (составление духовных грамот – завещаний, посмертные вклады в монастыри и церкви на «пользу души», дела милосердия, оказываемые на смертном одре), в предписывающие тексты не попадают и практически не находят отражения в документах: это своеобразная terra incognita, та область, в которой ответы на многие вопросы не могут быть найдены; исследователь может лишь наметить закономерности и описать конкретные случаи.